Я медленно двинулась наверх по широкой дубовой лестнице. На густом и ворсистом зеленом ковре ноги мои ступали совершенно бесшумно. Я свернула на площадку, которая образовывала галерею по одной стороне холла. В дальнем конце ее выходило окно в сад.
Рядом находилась дверь. Тоже дубовая, с мелкими панелями, вделанными в скошенные рамки. Я молча провела пальцем по деревянному прямоугольнику.
Площадка была залита светом. Заблудившаяся пчела с гулким жужжанием билась о стекло окна. Гул этот звучал усыпляюще, сонно, обволакивающе, заставляя забывать о времени. Он принадлежал тысячам летних дней, таких же длинных, иссушенных солнцем, ленивых и полных дремы…
Время остановило свой ход, замерло и потекло вспять…
Как там называются эти странные моменты памяти? Дежавю? Что-то виденное раньше, скорее всего – во сне? В другой жизни я уже стояла здесь, глядя на эту дверь, водя пальцем по резьбе, которую знала, как собственную кожу.
Секунды щелкали. Я резко повернулась и распахнула высокие створки. Пчела глупо помешкала несколько секунд, а потом рванулась вперед, на солнце, словно камешек из рогатки. Я тихонько закрыла окно, повернулась и постучала в комнату.
Мэтью Уинслоу уже проснулся и смотрел на дверь.
Он лежал не в постели, а на широком старинном диване возле окна. Большая кровать, застланная белым лоскутным одеялом, стояла у противоположной стены. В просторной комнате над ворсистым индийским ковром глянцевито сияла массивная мебель, дорогая сердцу прошлых поколений. Лучше всего в этой комнате были окна – высокие, сводчатые и распахнутые навстречу солнцу и журчанию реки за садом. Побеги ранних альбертинских роз свисали за рамами, в них хлопотали пчелы. Несмотря на толстый ковер, нагромождение украшений и тяжелую старинную мебель, в комнате пахло свежестью солнечного света и роз на стене.
На маленьком столике рядом с кроватью стояли три фотографии. Одна – Кон, немыслимо хорош собой в рубашке с открытым воротом, причудливая игра света и тени делала его лицо резко контрастным. Вторая, как я догадалась, принадлежала Жюли – юное, пылкое лицо с живыми глазами и ореолом светлых волос. Третьего снимка я со своего места разглядеть не могла.
Но все это было лишь мимолетным впечатлением. Сильнее всего в комнате приковывала взгляд фигура откинувшегося на подушки старика с пледом на коленях.
Мэтью Уинслоу был высок и худощав, с густой гривой некогда светлых, а сейчас – совершенно седых волос. Тонувшие под нависающими бровями серо-зеленые глаза в окружении сети густых морщинок прежде были точно того же оттенка, как и мои; теперь радужка по краям выцвела, но сами глаза все еще оставались яркими и пронзительными, как у молодого. Рот тоже был твердым, тонкая линия между глубокими параллелями, что отходили от ноздрей к подбородку. Несмотря на привлекательность, это лицо все же казалось бы грозным, если бы не проблески юмора, светившиеся где-то в уголках рта и глаз. С первого взгляда никто не принял бы Мэтью Уинслоу за человека, которого требуется от чего-либо охранять. Он выглядел крепким, как дуб, и отнюдь не выжившим из ума.
В ответ на ворчливый оклик я вошла в комнату и тихонько притворила за собой дверь. Настала пауза – полнейшая тишина, в которой жужжание пчел среди роз звучало громко, как самолетный гул.
– Дедушка? – произнесла я с ноткой болезненной неуверенности.
Когда старик наконец ответил, голос его звучал резко, а слова сурово, но я заметила, как он облизал губы и лишь со второй попытки сумел заговорить.
– Ну, Аннабель?
Наверное, смущенно думала я, должен существовать какой-то прецедент для подобных случаев, хрестоматийное возвращение блудного сына? Он побежал, и бросился ему на шею, и поцеловал его…
Что ж, Мэтью Уинслоу не мог побежать. Это оставалось на мою долю.
Я быстро прошла через комнату, опустилась на колени перед диваном и положила руки на колени старика поверх пледа. Худые руки с выступающими и узловатыми голубыми венами, неожиданно сильные и теплые, резко опустились на мои.
В конце-то концов, оказалось совсем нетрудно придумать, что сказать. Я просто заглянула ему в глаза.
– Прости, дедушка, ты примешь меня назад?
– Если я отвечу «нет», – едко отозвался Мэтью Уинслоу, – то это будет не более, чем ты заслужила. – Он яростно откашлялся. – Мы думали, ты умерла.
– Прости. Мне очень жаль.
Он потянулся вперед, приподнял мой подбородок и долго и пристально изучал мое лицо, повернув его к свету. Я закусила губу и молчала, стараясь не встречаться с ним взглядом. Казалось, прошла вечность. Наконец он произнес так же резко, как раньше:
– Ты не была счастлива. Верно?
Я кивнула. Он отпустил меня, и я наконец смогла зарыться лицом в плед.
– Мы тоже, – добавил дедушка и снова надолго замолчал, поглаживая мою руку.
Уголком глаза я видела портрет Кона, тонкий рот, чуть тронутый этой его улыбкой, полной вызова и чего-то большего, нежели простое ехидство, – впечатляющее и – да! – опасное лицо. Что ж, Кон, дело сделано, все уже позади, и Рубикон, и сожженные корабли. Мы преодолели все препятствия и вышли на финишную прямую. Теперь – прямо к дому.
Портрет насмешливо наблюдал за мной. Что проку было бы сейчас поднять голову и сказать: «Ваш возлюбленный Кон предал вас. Он платит мне, чтобы я пришла и притворилась вашей внучкой, потому что он думает, вы скоро умрете, и хочет получить ваши деньги и вашу ферму». И что-то в глубине моего сердца, слабый шепоток, к которому я никогда не прислушивалась раньше, добавил: «И стоит ему убедиться в этом, я не дам и двух пенни за вашу жизнь, дедушка, ей-богу не дам…»
Я не подняла головы. Я молчала.
Старик тоже молчал. Пчелы куда-то улетели. В куст роз под открытым окном впорхнула какая-то маленькая птичка – я слышала трепет крохотных крылышек и легкий шелест ветвей.
Наконец я подняла голову и улыбнулась. Старик отнял руку и глядел на меня из-под грозных бровей. Если по лицу его и пробежал проблеск каких-то эмоций, то теперь они исчезли бесследно.
– Бери кресло. – Он говорил отрывисто. – И садись так, чтобы я мог тебя видеть.
Я повиновалась – придвинула себе стул и уселась в позе примерной девочки, готовящейся отвечать катехизис: коленки вместе, спина прямая, руки на коленях.
В глазах его мне померещился одобрительный огонек.
– Итак? – сказал дедушка. Он не шевельнулся, но отчего-то сразу показалось, будто он сидит на диване прямее, чуть ли не возвышаясь надо мной. – Нам есть о чем поговорить, девочка. Не пора ли начать?
Глава 7
У иных людей уйма денег и ни капли мозгов, а у других – уйма мозгов и никаких денег. Уж верно, люди с уймой денег и без мозгов созданы для людей с уймой мозгов, но без денег.
Из записной книжки Тичборна Самозванца
– Ну как? – эхом спросила Лиза.
