Теперь пришло.
Перед первым выступлением в Сочи (как много у нее оказалось связано с этим курортным городом!) Пугачёва была близка к истерике: просто боялась идти к зрителям. Она слышала гул зала, ходила взад-вперед за кулисами, ломая руки, и что-то бормотала. Подходили недоуменные музыканты:
— Алла, так мы начинаем?
— Ой, нет, подождите.
— Полчаса, уже ждем.
— Ой, отстаньте. Скажите, что я заболела. Что концерта не будет.
Ее буквально вытолкали на сцену. Едва она появилась, весь зал встал и принялся неистово аплодировать. Пугачёва минут пять растерянно улыбалась и не могла начать песню.
Глава 31
Манифест Пугачёвой
А в декабрьском номере журнала «Театральная жизнь» вышел текст под названием «Жди и помни меня». Автором была Алла Пугачёва. По сути, это ее первый и последний печатный манифест, где она объясняется с публикой, в первую очередь — с публикой интеллигентной.
Нет, эта публикация никак не связана была с конфликтом в «Прибалтийской», она готовилась раньше. Все просто удачно совпало. Как и многое в судьбе Пугачёвой, что она склонна приписывать влиянию небесных сил.
Предыстория пугачёвского выступления на площадке «Театральной жизни» такова. В ту пору в журнал привлекли молодых и рьяных сотрудников — перестройка, так перестройка! Молодой театровед Сергей Николаевич написал открытое письмо Алле Пугачёвой, где выразил печаль своей классовой «прослойки». Вкратце суть письма: Алла была прекрасна в период «Арлекино», «Иронии судьбы» и Зацепина. Но потом началось не то.
«Мы ее теряем!» — таков был скорбный пафос.
Журнал в ту краткую эпоху гласности был очень популярен, а Пугачёва и подавно, поэтому читатели немедленно стали отвечать. По воспоминаниям Николаевича письма приходили мешками. Тут как раз нет ничего удивительного.
Интересней другое. Николаевич перед публикацией честно показал свое послание его адресату. В этом помог Болдин. Пугачёва совершенно не оскорбилась, хотя иронично заметила, что это не письмо, а прямо «могильная плита». Но захотела ответить. Чего еще никогда не делала.
Поэтому Болдин попросил Николаевича прибыть в их штаб в «Олимпийском» и взять с собой диктофон. Там они долго втроем разговаривали, Пугачёва страстно объясняла свою эстетику, свое мировоззрение. И затем они договорились с журналистом, что тот изложит ее «монологи певицы» в виде ответа. Что Сергей Николаевич честно сделал. (Кстати, много позже он станет главным редактором журналов Madame Figaro, Citizen К., «Сноб».)
На самом деле Пугачёвой уже давно хотелось высказаться, потому что журналисты замучили. Особенно всем, конечно, не давал покоя Кузьмин с его большой гитарой наперевес. (О! Алла еще не знала, что будут о ней писать лет через десять. В буквальном смысле положат под «могильную плиту».) А письмо Николаевича стало лишь поводом.
Поскольку тот манифест Пугачёвой можно считать программным, имеет смысл привести его целиком. Для такого документа места не жалко: «Не знаю, что произошло, но критики меня разлюбили. Точнее сказать, они не любили меня никогда. Их все во мне раздражало: вид, голос, манеры, песни. Даже самых неагрессивных, самых воспитанных одолевало желание меня переделать, перекрасить, приодеть и обязательно отдать под присмотр какому-нибудь хорошему режиссеру. Последнее соображение во мне неизменно вызывает один и тот же горестный вздох, вроде того, которым сопровождала расспросы уполномоченных булгаковская Аннушка: "Нам ли бриллиантов не знать… нам ли режиссеров не знать".
Впрочем, теперь никто об отсутствии режиссера не сожалеет, "Московский комсомолец" сокрушается, что в течение десяти лет наша эстрада не может выдвинуть Алле Пугачёвой ни одной достойной конкурентки (как будто я вражеская фирма, монополизирующая родимую эстраду). Мне объясняют со страниц высокочтимых изданий, что советской певице не полагается иметь "мерседес" (почему?) и что в моем репертуаре маловато песен о любви к родине (действительно, никогда не пела про русское поле и не могла вообразить себя "тонким колоском"). Разные дамы в толстых журналах причитают, что я насаждаю дурной вкус и потрафляю низменным инстинктам толпы (что же это за толпа такая, тысячами осаждающая стадион, где я пою, и раскупившая 200 миллионов моих пластинок?). Раньше меня осуждали за бедный мой балахон и растрепанную челку (не может прилично одеться и причесаться, не уважает нашего зрителя!), теперь клянут за мои меха и якобы роскошные туалеты (кичится своими деньгами!), раньше раздражал мой лирический репертуар (поет только о себе!), теперь — современные ритмы и стиль (хочет нравиться подросткам!). Вывод тогда, теперь и всегда — Алла Пугачёва должна перестать быть Аллой Пугачёвой.
Успокойтесь критики, начальники и чутко реагирующие граждане, не хмурьте брови и не терзайте своим читателям и подчиненным душу. Пугачёва останется Пугачёвой. Казенный патриотизм и мещанское ханжество пусть хранят и славят другие, благо желающих хоть отбавляй. Ну а теми гомеопатическими дозами, в которых меня сейчас выдают в эфире и с телеэкрана, не то что отравить, их просто распробовать нельзя. Приходится только удивляться, что обо мне еще кто-то помнит и, как выяснилось из публикации в "Театральной жизни", даже ждет. Это очень мило со стороны С. Николаевича и всех, кто откликнулся сочувственным словом в мой адрес на его "открытое письмо". Конечно, было немного обидно узнать, что нынешняя Пугачёва не вызывает того энтузиазма, как прежде. Но я никогда не стремилась угодить всем и даже в самые плохие времена старалась оставаться самой собой. "Какая есть, желаю Вам другую".
Только не надо ни с кем меня сравнивать. Я ничего не имею против того, чтобы оказаться в одной компании с Пиаф, Руслановой, Шульженко, Высоцким и Шевалье (Клавдию Ивановну и Володю я знала и нежно любила). Но у каждого из них — своя судьба, свои песни. И у меня — все свое. Поймите меня правильно: я не настаиваю на какой-то своей уникальности, но сейчас я меньше всего озабочена тем, чтобы соединить русскую народную песенную основу с традициями французской chanson. Это мое прошлое, преодоленное и в сущности мало кем оцененное.
Сегодня я думаю о музыке и ритмах нынешних семнадцатилетних. Вы видели, как они танцуют брейк? Их юмор, их раскованность, их своеволие и даже жесткость — это какой-то совсем новый стиль, новое направление. И не скрою, мне хочется, чтобы они пели и танцевали под мои песни. Я не собираюсь уступать место тем, кто дышит сейчас мне в затылок и норовит спихнуть в этакие "гранд-дамы советской эстрады". Я еще молодая, у меня еще тысяча планов, и из тысячи шансов я не упущу ни одного. К тому же мне всегда казалось унизительным и жалким то, как безропотно мы пасуем перед западными звездами и ансамблями, действительно узурпировавшими наши дискотеки. У них, мол, и денег больше, и выучка получше. И вообще — иностранцы! Куда нам с ними тягаться? Логика пораженцев. Мне стыдно за нашу эстраду, которая без поддержки влачит свои дни, лишь изредка взбадриваемая энтузиастами или безумцами, которых, как правило, надолго не хватает. (Меня хватило на десять лет, а это в наших условиях рекорд, достойный книги Гиннесса.)
