— Наконец предсказание сбылось! Чрез меня ты дошел до того, что будешь первым в Думе царской и всех твоих завистников погубишь за одним разом. Я даю тебе власть и способы, Семен! Теперь ты можешь рассудить, хорошо ли ты сделал, не послушав родни своей и плаксивой твоей жены, чтоб бросить меня!
— Я тебя не бросил и не брошу, хотя б пришлось ослушаться самого государя. Но скажи мне скорее, что ты выдумала для погубления наших врагов?
— Царь видел чародейство и ворожбу мою и убедился в истине, что бояре противу него составляют заговор. Адские силы открыли ему угрожающую напасть. Он поручил мне наименовать всех, которых должно сбыть с рук.
— Поручил тебе! — воскликнул боярин. — Ах, любезная моя Федосья, недаром я любил тебя! — Боярин прижал чародейку к злобному своему сердцу и напечатлел каиновский поцелуй на нечестивых устах хитрой своей любовницы.
— Ты должен завтра доставить царю список всех подозрительных людей, — сказала Федосья.
Боярин не мог воздержать своего восторга.
— Я… завтра!.. — воскликнул он несвязно.
Адская радость скривила безобразное его лицо. Синие уста его тряслись, глаза пылали, как у кровожадной гиены. Он не мог ничего говорить от избытка радости и громко захохотал таким смехом, который привел бы в трепет каждого, кто был бы менее освоен с злодействами, нежели Федосья, которая, напротив, наслаждалась удовольствием своего любовника.
— Вот тебе чернилица, перо и бумага, — сказала Федосья, подвинув небольшой столик к скамье. — Пиши смертный приговор кому хочешь. Что махнешь пером, то слетит голова; каждая капля твоих чернил стоит ведра крови. Эту силу дает тебе твоя Федосья. Знай, почитай, а умру — поминай!
Боярин взял перо, но рука его дрожала.
— Федосья, дай мне водки, — сказал он охриплым голосом. — От радости силы мои ослабевают!
Федосья отворила шкаф, налила крепкой анисовой водки в серебряный кубок и поднесла боярину на серебряном подносе, примолвив:
— Кушай на здоровье! Мужайся, крепись, время дорого.
Боярин выпил духом, не морщась, крепительный напиток, опустил голову, положил руки на колена и задумался. Федосья села напротив него и молчала. Чрез несколько времени красные пятна показались на бледном лице боярина; он поднял глаза, посмотрел на Федосью, зверски улыбнулся и, схватив перо, написал несколько слов, воскликнув:
— Романовы!
— Который? — спросила Федосья.
— Все до единого! — отвечал боярин. — Федор, Александр, Михайло, Иван, Василий, все пятеро братьев.
— Статочное ли дело! — возразила Федосья. — Отец их, боярин Никита Романович, умирая, поручил детей своих милости царской и его попечению, просил заступить место отца
[126]. Память добродетельного боярина священна в народе, и царь до сих пор особенно отличает и милует сыновей его, которых не в чем упрекнуть. Они благодетельствуют бедным, кротки и снисходительны со всеми, служат царю верою и правдою; царь не согласится погубить их без явных улик… Ты пустое затеваешь, Семен!
Боярин с гневом взглянул на Федосью.
— Оттого именно, что царь к ним благоволит и хочет их возвысить, нам должно погубить их, — сказал он. — Федосья, немудрено погубить виновных. Для этого не надобно ни чародейства, ни твоей помощи. Я хочу истребить сильных и знаменитых, а кто знаменитее Романовых в Русском царстве! Вину мы им сыщем, а предлог готов. Они родня покойному царю Федору Ивановичу, имеют первое право на престол царский… Следовательно, они должны быть обвинены в злоумышлении на погубление царя Бориса Федоровича и в намерении овладеть престолом. Понимаешь ли меня? Свидетелей и улики — найдем! Ты поможешь мне, любезная Федосья, не правда ли? Но если хочешь угодить мне, не спорь о Романовых. Они первые должны погибнуть. За ними легко будет обвинить других. Как срубим дуб, орлы разлетятся, орлята сами попадают на землю — а место наше!
— Делай, что тебе угодно! — сказала Федосья.
Боярин взял перо и, написав несколько строк, сказал:
— Да погибнет ненавистный род князей Черкасских! Они также свойственники покойного царя и Романовых.
— Пиши князей Шестуновых, — примолвила Федосья. — Князь Федор неотступно просил тебя помириться с женою и бросить меня, несчастную.
Боярин написал и сказал:
— Уж коли губить Шестуновых, так туда же дорога князьям Репниным и Сицким, их родственникам и приятелям. Князь Иван Васильевич Сицкой голосит в Думе Боярской и часто отвергает мои предложения. Вечная ему память! — примолвил боярин, улыбнувшись.
— Ну, так вечная память! — повторила Федосья.
Боярин стал снова писать, приговаривая:
— Вечная память знаменитому боярину, любимцу покойного царя Ивана Васильевича, Богдану Яковлевичу Вельскому! Аминь!
— Что ты это, Семен! — воскликнула Федосья. — Боярин Вельский — друг царя исстари, помог ему сесть на престол, возвысил род ваш…
— А теперь, когда более ничего не может сделать, так в землю, чтоб не заваливал дороги и не припоминал старины царю Борису. Вечная память!
— Вряд ли успеешь! — примолвила Федосья.
— Так ты поможешь, — возразил боярин. — С Вельским должны погибнуть князья Милославские, родственники его и старинные приятели. Мои первые злодеи князья Шуйские, которые и в Думе и на пирах явно враждуют со мною и, наконец, клеврет их и друг печатник Щелкалов.
— Воля твоя, Семен, но ты затеваешь не по силам! — сказала Федосья. — Щелкалов — старый друг и товарищ царский, добрый и смирный старичишка: он корпит над своими бумагами и не мешается ни в какие дела, кроме посольских. Он прославился заслугами и милостью трех царей от Иоанна до Бориса. Его тебе не удастся свергнуть, да я не вижу, для чего?
— Удастся или не удастся — увидим, а нужно для того, чтоб дать это место брату моему или взять себе. Он друг Вельского, Шуйских, Романовых — вот и преступление!
— Пиши князя Бахтеярова-Ростовского, — сказала Федосья. — Он не послушал просьбы моей и не освободил от правежа купца Голубцова.
— Готово, — сказал боярин. — Но я забыл Карповых, — примолвил он. — Это старинные враги Годуновых. Пришла пора от них избавиться
[127].
— На первый случай довольно, — сказала Федосья. — Вот уже одиннадцать первостатейных боярских и княжеских родов, а всего будет душ до сорока. Не надобно слишком пугать царя большим числом; ты знаешь, что он неохотно решается на строгие меры, и тут нельзя будет работать исподтишка, как он любит, а надобно будет ударить лицом к лицу, при солнечном свете. Умерь свой жар, Семен! Одиннадцать родов поведут за собою много других, а как начнется дело да розыск, так явятся и доносчики, и свидетели, и улики. Поверь мне, довольствуйся на первый раз этим.
