Со стороны осаждавших не было ни одного неприязненного действия, они наблюдали только, чтобы ни один воз с провиантом не проехал в город, и, таким образом, осажденные, кроме наступившего голода, не терпели никаких беспокойств, расхаживали по своим стенам, изредка стреляли из пищалей и, сменясь с караула, возвращались к своим домашним работам.
Наконец, 4-го декабря, прибыл в ставку великого князя владыко Феофил с той же свитой, но получив тот же ответ, печально возвратился домой.
В тот же день подступил к Новгороду царевич Данияр с воеводой Василием Образцем, Андреем старшим и тверским воеводой.
Они расположились в монастырях: Кириллове, Андрееве, Ковалевском, на Дерявенице и у Николы на Островке.
Город сжали еще более.
Услыхав о прибытии новой рати, Феофил на другой день прибыл опять к великому князю бить усердно челом.
Иоанн, которому надоела уж нерешительность новгородцев, принял его холодно и сурово спросил:
— Долго ли ты, отец святой, будешь разгуливать из стороны в сторону: я опасаюсь, что твоя излишняя приверженность к отчизне не была бы сродни вреду.
Феофил вздохнул и ответил:
— Государь! Мы признаем истину посольства Назария с Захарием.
Он не в силах был договорить. Его голос оборвался, и он замолк.
— Тем лучше для вас! — сказал улыбнувшись Иоанн.
— Что же ты хочешь от нас теперь, государь? — робко спросил Феофил. — Сними осаду и дай нам передохнуть.
— Я хочу властвовать в Новгороде, как в Москве! — лаконически отвечал Иоанн.
— Дай нам прежде поразмыслить об этом. Новгородцы решились пожертвовать своей жизнью за свободу, трудно заставить их повиноваться…
— Ослепленные глупцы! — воскликнул князь. — Да разве они теперь свободны? Разве они не в моих руках!
Феофил удалился, получив три дня на размышление.
Между тем, по наказу Иоанна, прибыло псковское войско и расположилось в селе Федотине и в Троицком монастыре на Варяже.
Затем он приказал своему художнику Аристотелю начать постройку моста под Городищем, как бы для приступа, и скоро мост этот, устроенный на судах, обогнул собой непроходимое место.
Все содействовало успеху Иоанна.
При виде новгородцев его воины приложились к образам под знаменами и, заиграв в зурны, двинулись. Подковы коней их и колеса загремели по мосту.
Все имело вид приступа.
Но вот открылись городские ворота и из них вышел архиепископ Феофил со свитой.
— Возьми, государь, с нас такую дань, какую мы будем в силах заплатить тебе, только не требуй новгородцев к себе на службу и не поручай им оберегать северо-западные пределы России. Молим тебя об этом униженно.
— Когда вы признали меня государем своим, — отвечал Иоанн, — то не можете указывать, как править вами.
— Как же? — сказал Феофил. — Мы не спознали еще московского обыкновения.
— Знайте же, — отвечал великий князь, — вечевой колокол ваш замолкнет навеки, и будет одна власть судная государева. Я буду иметь здесь волости и села но, склонясь на мольбы народа, обещаю не выводить людей из Новгорода, не вступаться в вотчины бояр и еще кое-что оставить по-старому.
Феофил опять вышел из ставки и еще потребовал времени на размышление.
Ему дали срок, но заявили, что это в последний раз.
Сама Марфа соглашалась на сдачу города, с условием, чтобы суд оставался по-старому. Это условие служило залогом ее безопасности, но, узнав непреклонность великого князя, снова стала восстанавливать против него народ. Голос ее, впрочем, потерял большую часть своей силы ввиду вражды ее с Чурчилой, боготворимым народом, который называл его «кормильцем Новгорода».
Однажды, под вечер, Дмитрий, шедший к Чурчиле, столкнулся с ним у его ворот.
Последний был одет по-дорожному с надвинутой шапкой и суковатой палкой в руках.
— Это ты, Чурчила? — сказал Дмитрий. — Куда это?.. На богомолье, что ли, к соловецким отправляешься?
— Как-то зазорно сказать тебе правду-матку, а надобно сознаться, — отвечал Чурчила. — Я иду не близко, к тому кудеснику, который нанялся быть у нас на свадьбе. Он говорил мне, что у него есть старший брат, который может показать мне всю мою судьбу, как на ладони, а мне давно больно хочется узнать ее.
— Чуден ты! — улыбнулся Дмитрий. — Люди гадают, сидя в беде, да в несчастье кругом по горло, а ты выплелся из того и другого. О чем тебе-то гадать приспичило?
— Мало ли дум в голове? Слышишь ли, как гудит выстрел в ущелье, как он на чью-нибудь жизнь послан?.. Новгород должен пасть. Если мы решимся умереть за него, на кого покинем женщин и детей? Эта мысль гложет мое сердце.
— Но не опасно ли тебе одному идти в неизвестное тебе место, к незнакомым людям? Может, они замышляют какие-нибудь козни против тебя?
— Я не зову тебя с собой! — надменно произнес Чурчила и пошел своей дорогой.
— Постой, дай еще словцо вымолвить! — остановил его Дмитрий. — Что-то сердце мое вещует не к добру. Послушайся совета брата своего названного, останься, или я пойду с тобой.
— Нет, не мешай мне; со мной меч. Так велено, — сказал Чурчила.
Выстрелы издали слышались громче и отдавались звучным эхом, можно было даже различать звуки голосов сражающихся.
Чурчила смело шел далее, миновал луговину, прошел лес.
Перед ним уже виднелась изба, казавшаяся черной кучей на отливе белого снега. Сквозь щели этого полуразрушенного жилища виднелся мерцающий огонек.
Чурчила подошел ближе. Кругом все было тихо, только за избушкой, показалось ему, что кто-то роет землю.
«Уж не мне ли готовят могилу?» — мелькнуло в его голове.
Его внимание привлекло открытое окно: вместо болта мотались у ставня кости человеческих рук.
Он поглядел в окно.
В переднем углу, где обыкновенно у всех христиан висит лик какого-нибудь святого, что-то было завешено белым полотенцем, запачканным кровью.
«Что бы ни было, что бы ни случилось со мной, — подумал Чурчила — а надобно же войти в избушку».
И лишь только хотел он схватиться за скобку двери, — она сама распахнулась перед ним с жалобным визгом ржавых железных петель.
Послышался стон, словно от лопнувшей струны или от тетивы после спущенной стрелы; огонь в избушке, вспыхнув, погас.
Кругом стало непроглядно темно, но Чурчила, обнажив меч и ощупав им перед собой, двинулся дальше. Вдруг что-то, фыркнув под его ногами, бросилось к нему на грудь, устремив на него зеленоватые, блестящие глаза.
Чурчила ткнул его острием меча; животное издало пронзительный, отвратительный звук и исчезло с хрипением.
