Бунт был подавлен быстро и без всякой жалости. Рабов подозреваемых подвергли пытке, что допускалось законом, но так же поступили и с гражданами, что было совершенно незаконно. Нам неизвестны имена всех заговорщиков и мотивы каждого из них. Скрибониан мечтал об императорском пурпуре, Винициан боялся поплатиться за свое поведение во время кризиса 41 года. Наверное, то же относится к консуларию Помпонию Секунду, которого Суиллий обвинил в оскорблении величия из-за его поступков в тот непростой год. Тем не менее не всем заговорщикам грозила опасность. Некоторых, в том числе Скрибониана, возмущало растущее влияние императорских вольноотпущенников — бывших рабов, соперничавших с двумя главными сословиями на самой вершине. Так что общей политической целью было не столько успокоиться на собственный счет, сколько избавиться от этой клики. Это видно из ответа некоего Галаисоса на вопрос Нарцисса. Этот Галаисос предстал перед сенаторским судом как подозреваемый или свидетель, будучи вольноотпущенником Скрибониана. Нарцисс спросил: «Что бы ты сделал, Галаисос, если бы правил Скрибониан?» — «Я бы стоял позади него и молчал!» — ответил тот. Вот что называется «поставить на место». Должно быть, сенаторы тайно, но с наслаждением пересказывали друг другу ответ аристократского вольноотпущенника императорскому. Мы же можем составить по нему довольно четкое представление об антипатии, которую эти «министры» внушали вельможам.
Среди обвиняемых был еще один консуларий — Цецина Пет, который остался в истории в основном благодаря мужеству его жены Аррии. Приговоренный к смерти, Пет мог избежать конфискации имущества и позора казни, покончив с собой. Увидев, что он дрожит, Аррия, не желавшая пережить своего мужа, подала ему пример. Она первая пронзила себя мечом, а потом передала меч ему со словами, ставшими знаменитыми: «Пет, это не больно!» Осужден был также один претор, оставшийся неизвестным, а это значит, что нити заговора тянулись к самой верхушке государства.
Клавдий очень внимательно следил за судебными разбирательствами, проходившими в курии, и высказывал свое мнение, сидя среди консулов. Он явно старался повлиять на ход обсуждения, и нет никаких сомнений в том, что сенат не противился его пожеланиям. Осужденных, похоже, было довольно много, в основном это были женщины. Большую часть из них казнили в тюрьме, а их тела сволокли на ступени Гемонии. Этот мрачный обычай заключался в том, что трупы казненных крюками волокли на «лестницу стонов» (scalae gemoniae), спускавшуюся по склону Авентинского холма; там над ними совершала надругательство толпа, а потом их бросали в Тибр. В данном случае заговорщиков уподобили таким образом мрачному Сеяну и его сообщникам, которых описывали в воспоминаниях как злейших предателей. Однако репрессии были менее масштабными. Так, детей Сеяна казнили, несмотря на их невиновность, в том числе младшую дочь, которая была еще девочкой. В отличие от Тиберия, не препятствовавшего лицемерному усердию сенаторов, Клавдий сумел его обуздать. Дион Кассий, не симпатизировавший нашему императору, признает это мимоходом, упоминая о том, что детей осужденных не тронули, а некоторые даже получили наследство своих отцов. Сына Скрибониана даже немедленно включили в коллегию братьев-арвалов
[11] вместо отца. Однако девять лет спустя он все-таки предстанет перед судом из-за того, что вместе с матерью обратился к астрологам, чтобы узнать, сколько лет отпущено императору. За такие дела обычно карали смертью, но молодого Скрибониана подвергли только изгнанию благодаря вмешательству Клавдия, которому показалось более выгодным проявить милосердие. Во всяком случае, осуждения он не пережил, хотя и неизвестно, была ли то естественная смерть или отравление.
После заговора 43 года, спровоцированного устранением Аппия Силана, убийства императорских родственников продолжились. Году в 46–47-м настал черед Помпея и его родителей Красса Фруги и Скрибонии. Нам неизвестны все обстоятельства, при которых Клавдий принял решение предать их смерти. Мы только знаем, что Помпея закололи кинжалом, когда он находился в объятиях своего любовника. Зато побудительные причины этой чистки легко себе представить. Помпей был супругом Антонии — дочери Клавдия от брака с Элией Петиной. Таким образом, для Мессалины он был прямым конкурентом ее сына, которому едва исполнилось шесть или семь лет. Труднее понять, почему Красс Фруги и Скрибония вслед за сыном отправились в преисподнюю. В «Отыквлении божественного Клавдия» Сенека говорит о Фруги, что он «еще такой был дурак, что даже в цари бы годился»! Это означает, что, по мнению философа, этот человек был так же глуп, как и Клавдий, но возможно, что его амбиции превосходили его способности. Короче, императорская чета предпочла отправить отца, мать и сына на тот свет, чем позволить им выступить с неудачными начинаниями. Всё тот же страх, побуждающий наносить удар первым.
К концу 47 года императорская чета, беспощадно обрезав несколько ветвей родословного древа, избавилась от самых неугодных родственников и союзников. Но оставались еще три сына Эмилии Лепиды и Марка Юния Силана, один из которых, Луций, был помолвлен с Октавией. Их час еще не пробил. Будущее Луция могло даже казаться светлым благодаря своего рода страховке, которой была для него помолвка с маленькой Октавией, дочерью Клавдия и Мессалины. Просто дело в том, что в отличие от бедного Магна, имевшего несчастье жениться на дочери Клавдия от другого брака, Луций Сильван не мешал императрице. В династическом плане этот молодой человек, который, напомним, был потомком Августа, даже оказался полезен. Клавдий и Мессалина ожидали, что он укрепит своей драгоценной кровью их собственную ветвь, не бывшую основной на императорском родословном древе. Но для этого нужно дождаться, пока семилетняя Октавия достигнет брачного возраста.
Несмотря на относительный покой, первая часть правления Клавдия была отмечена еще одним громким политическим процессом — устранением Валерия Азиатика. Этот человек был галлом из Виенны, но его семья уже давно получила римское гражданство. Богач, атлет, политик, дважды бывший консулом (в 41 и 46 годах), Азиатик принадлежал к тем людям, которые в равной мере вызывают восхищение и зависть. Близкий друг Калигулы (по меньшей мере официально), он тем не менее с большой долей вероятности участвовал в заговоре 41 года, хотя его роль малоизвестна. У его измены были смягчающие обстоятельства — публичное унижение от императора, прилюдно обсуждавшего фригидность его супруги… Но славу ему принесло поведение после убийства, когда он один вышел к разъяренной толпе, требовавшей покарать виновных, и усмирил ее. «Жаль, что это не я!» — ответил он грозным массам, требовавшим назвать имена убийц. Клавдий привлек на свою сторону эту сильную личность, что, надо полагать, произошло довольно быстро. Азиатик вместе с новым принцепсом участвовал в завоевании Британии, и его многочисленные услуги, политический вес, а также, как кажется, желание Клавдия усыпить его бдительность принесли ему должность консула в 46 году.
Усыпить бдительность и убить — проверенная тактика. Но какую опасность представлял собой этот человек для Клавдия? Если верить Тациту, то никакой. Мессалина хотела избавиться от него просто потому, что мечтала завладеть садами Лукулла, которые приобрел Азиатик. Кроме того, ей хотелось навредить женщине по имени Поппея, которая некоторое время была любовницей Азиатика, а теперь соперничала с ней за актера Мнестера. Императрица, раба своей похоти и алчности, в очередной раз подстроила ловушку, а ее дурак муж всему поверил. Вот что предлагается принять за чистую монету. Мы говорим «предлагается», потому что Тацит, как и все его собратья, пишет эзоповым языком. В сущности, древняя историография отражает почти непрекращающийся конфликт между императорами и сенаторским сословием. Но поскольку ее авторами являются как раз члены этого сословия, к ней следует относиться очень осторожно и не воспринимать буквально. Конечно же, она тенденциозна: хороший принцепс тот, кто хорошо относится к сенату и аристократии. Книги, написанные 18–20 веков назад, порой трудно постичь людям иной эпохи и культуры. Как пишет Люсьен Жерфаньон, «зачастую текст означает не то, что мы думаем, а порой даже совсем иное. Аллитерации, в которых нет ничего случайного, игра слов, заключающая в себе намек, аллюзии, смысл которых можно постичь только после долгих раздумий, вездесущие символы, которые, однако, не бросаются в глаза — по меньшей мере современному читателю. Все это вошло в привычку у греческих и римских авторов. <…> Такое впечатление, будто автор, пристально глядя в глаза своим современникам, говорит им: “Ну, вы меня понимаете…” Но его задняя мысль, от которой нас отделяют два тысячелетия, не очевидна».
