Но он поймал бабочку, спрятал ее между ладоней и попросил открыть окно. Я вскочила с кровати и подняла раму, он встал рядом и выпустил бабочку. Тут я вспомнила, что на мне, кроме футболки и нижнего белья, ничего нет, и вернулась в постель.
Иван встал в ногах, отбрасывая длинную тень.
– Уже шестой час, – сказал он. – Пожалуй, нам бы не мешало поспать.
– Да, не помешало бы, – согласилась я.
Он постоял еще немного, потом взял бутылку, выключил свет и вышел.
* * *
Мне приснилось, будто я в бане, в выложенной кафелем комнате. Сквозь высокое окно льется предвечерний свет, а под дверь просачивается вода, наполняя комнату, поднимаясь всё выше и выше. Потом дверь распахнулась, вода хлынула стеной, и через ту же дверь вошел мой брат, но не брат из реальной жизни, а Иван, я встала, и мы обнялись. Мы прижались друг к другу как можно плотнее.
– Я очень тебя люблю, – произнесла я.
– Знаю, я тоже, – ответил он.
Я проснулась со слезами на глазах. В окно било солнце, переливаясь на позолоченных чашках. В боковом кармане рюкзака я нашла одноразовый фотоаппарат и сняла чашки, у одной из которых ручка смотрела влево. По крайней мере, буду знать, что эти чашки мне не приснились.
* * *
На завтрак мы ели ветчину. Читаешь в детстве все эти стишки, и они кажутся абстракцией, а потом вырастаешь – и вот же оно все: и яйца с ветчиной, и козы с розами, и собаки с лодками, и шины с машинами. На самолете – не хотим. И под дождем мы не хотим. Мы не хотим ни там, ни здесь. Такое мы не будем есть
[79].
Я познакомилась с оставшимися двумя сестрами – той, что в прошлый раз уехала в трансильванский фольклорный лагерь, и той, что была в больнице с отцом своего парня. Мать Ивана показала мне график тех времен, когда вся семья еще жила дома: дни недели, обязанности по дому – сделать какао, помыть посуду, накрыть на стол, и каждому из пяти детей соответствовал свой маркер. Было видно, как много для матери значат те дни.
– Сейчас нам так редко случается снова бывать вместе, – сказала она. – К счастью, завтра – один из таких случаев, – на следующий день они собирались всей семьей на запад страны плавать на каноэ.
* * *
Прежде чем везти меня в Сентендре, Иван заехал в таиландское посольство. Это был последний день, когда он мог забрать визу:
– Мы уезжаем завтра, возвращаемся в пятницу, а в субботу утром у меня самолет.
– Ясно, – ответила я.
– Так что ты вовремя позвонила.
И тут до меня дошло, что мы с ним теперь не увидимся – долго или даже никогда.
Посольство располагалось на боковой зеленой улочке без дорожной разметки и без тротуаров. Иван припарковался на обочине, чуть не на клумбе с плющом, и пошел к воротам. Я сидела в залитой солнцем машине и слушала птиц. Вернувшись, Иван извинился за долгое отсутствие. Но я бы с радостью просидела так целый день.
Тайская виза заняла в паспорте всю страницу. Она была отпечатана на радужной бумаге и содержала голографическое изображение красного человека-орла в горящем круге и ксерокопию паспортной фотографии. На фото неулыбчивый и недоэкспонированный Иван чумазостью и мрачностью напоминал шахтера древних времен.
* * *
К моменту, когда мы добрались до Сентендре, лагерь уже опустел. Роза говорила Ивану, что если мы опоздаем, то найдем их на пляже. Иван повел машину к большой белой гостинице в конце улицы. Он сказал, что самый крупный пляж – у этой гостиницы. С парковки пляжа видно не было, он лежал под холмом за деревьями.
– Может, спустишься, проверишь, там ли они? – спросил он.
Я покачала головой.
– Наверняка там, – ответила я. Мы вышли из машины.
– Ну что ж, – произнес он. – Ты уходишь.
Я почувствовала, как напряглись мои брови.
– Это ты уходишь.
– Мой электронный адрес еще некоторое время будет активен, – сказал он. – А твой будет доступен еще долго. Мы могли бы оставаться на связи, – каждое слово ранило, особенно «могли бы» и «еще некоторое время». – Попытайся хорошо провести время, – продолжал он. – Даже здесь.
Я кивнула.
– Приезжай в Калифорнию ко мне в гости.
– Ладно.
– Иди сюда.
Я шагнула вперед, он притянул меня ближе и так прижал к себе, что я едва могла дышать. Щека была придавлена к его груди, я стояла на цыпочках, но не могла посмотреть через его плечо, вместо этого обнаружила, что мой взгляд устремлен вниз, на гравиевую дорожку, ведущую к пляжу. Я похлопала его по спине, под футболкой осязая ее массивность и ощутимость. У меня не осталось ни слов, ни дыхания, ни мыслей, не осталось ничего.
Я первой сказала «пока», чтобы быть храброй. Я тогда еще считала, что смелость так или иначе вознаграждается.
– Пока, – ответил он.
Казалось, прошли часы, прежде чем я добралась хотя бы до начала дорожки. Потом стала спускаться к берегу. Через пару шагов остановилась. Я же не слышала, как захлопывается дверь машины. Не слышала, как заводится мотор. Я подумала о том, чтобы вернуться. Входило ли это в число действий, которые я еще могла предпринять? Разумеется. Ведь я здесь, в этом мире, и имею те же права, что и любой человек, – я могу развернуться, ходить кругами, топать ногой. Но всё равно неизменным останется то, что он едет на другой конец земного шара, и у него нет ни планов, ни причин возвращаться туда, где я.
Я пошла дальше к реке. Я слышала, как на глаза наворачиваются слезы. Они издавали скрип. Я не могла их сдержать – настолько была разбита, да и всё равно меня здесь никто не видит. Я чувствовала, как меняется лицо, как щеки становятся мягкими и горячими. На пути попался теннисный корт. Двое мужчин и две женщины, ровесники моих родителей, играли пара на пару. Один из мужчин, бородатый, стоял рядом с сеткой и всякий раз, отбивая мяч на лету, орал «És!»
[80]. Никому не было дела до рыдающей девушки в футболке имени Доктора Суса. Моя невидимость казалась благодатью.
За кортом в зеленом гравии лежало несколько зеленоватых теннисных мячиков. Вдали показался пляж. На меня накатила волна облегчения, я поняла: это потому, что пляж пустой, обитатели лагеря – где-то в другом месте. Я была не готова влиться в их компанию. Вернувшись к корту, я пару минут понаблюдала за игрой, чтобы дать Ивану время смыться. Потом поднялась на холм. Его уже не было.
Я закурила и пошла по главной дороге. Сигарета волшебным образом решительно прекратила поток слез. Невозможно было не почувствовать ее благотворную силу, ее защитное действие. Миновав тот самый ресторан на борту, я прошла по тенистой дорожке вдоль берега к паромной пристани. С деревьев в невероятных количествах тихо летел белый пух, похожий на одуванчики. В прошлый раз его здесь не было. И раньше я никогда не видела ничего подобного. Полет этой белоснежности всё длился и длился, словно предложение из лингвистики или философии языка. Мне вспомнилась зима – как я в заснеженном дворе порой натыкалась на Ивана, чью пухлую куртку наискосок пересекал ремень наплечной сумки. Мне вспомнилось, как много времени у нас оставалось тогда впереди.
