Друг двора
Отсутствие Джона Адамса в Париже, столь приятное и для Франклина, и для французского двора, оказалось недолгим. Он уехал еще более угрюмым, чем обычно, после того как Франклин стал единственным послом Америки во Франции, но спустя несколько месяцев по решению Конгресса вновь отправился в Париж. Его новая официальная миссия заключалась в переговорах о мире с Британией — как только наступит благоприятный момент. Но так как момент все не наступал, Адамс довольствовался тем, что вмешивался в должностные обязанности Франклина.
Это раздражало французского министра иностранных дел Вержена. Когда Адамс сразу по прибытии в феврале 1780 года предложил открыто объявить о своих полномочиях вести переговоры с британцами, Вержен напомнил об обещании американцев не предпринимать подобных действий независимо от Франции. Адамс не должен ничего говорить, а тем более делать. «Прежде всего, — строго наставлял его Вержен, — примите необходимые меры предосторожности, чтобы цель вашей миссии оставалась неизвестной лондонскому двору»
[497].
Франклин также испытывал раздражение. Возвращение Адамса могло стать помехой укреплению отношений с французским двором и напоминало о том, как фракции Адамса и семейства Ли в Конгрессе пытались бросить на него тень. Пребывая в задумчивости, он написал письмо Вашингтону, в котором высказывал безоговорочную уверенность в незыблемости репутации генерала, но выражал озабоченность собственной. «Скоро я должен буду уйти со сцены», — писал Франклин в необычной для него интроспективной манере, имея в виду не пост во Франции, но жизнь в этом мире. Незыблемая репутация Вашингтона во Франции, продолжал он, не страдает от попыток соотечественников, обуреваемых завистью и ревностью, «бросить тень на заслуги человека при его жизни». Ясно, что он пытался уверить не только Вашингтона, но и самого себя в том, что история проигнорирует «тонкий голос низменных страстей»
[498].
Если говорить конкретнее, то Франклин пытался объяснить себе и своим друзьям (а также истории), почему Адамс, а не он был выбран для ведения переговоров о возможном мире с Британией. Сразу по прибытии Адамса Франклин написал письмо старому другу, члену парламента Дэвиду Хартли, с которым ранее обсуждал вопросы обмена пленными и возможности заключения мира. Хартли предложил десятилетнее перемирие между Британией и Америкой. Франклин отвечал, что, по его «личному мнению», такое перемирие имело бы смысл, но также отмечал: «Ни вы, ни я не обладаем в настоящее время властными полномочиями» для ведения переговоров по таким вопросам
[499].
Теперь такими полномочиями был наделен Адамс, и Франклин высказал мнение по поводу выбора, сделанного Конгрессом. «Следовательно, если Конгресс доверил не мне, а другим вести переговоры о мире, когда они должны будут начаться, то это, возможно, потому, что он слышал мое очень своеобразное мнение, согласно которому едва ли когда-то существовали такие вещи, как плохой мир или хорошая война, и что меня, следовательно, легко было бы побудить пойти на ненадлежащие уступки»
[500].
Франклин действительно часто говорил, что плохого мира или хорошей войны не существует, и повторял это десяткам друзей после окончания революции. Иногда это утверждение использовалось как антивоенный лозунг и цитировалось, чтобы представить Франклина одним из самых выдающихся пацифистов в истории. Но здесь все не так просто. На протяжении жизни Франклин неоднократно поддерживал войны, когда считал их оправданными; он помогал формировать народное ополчение в Филадельфии и занимался сбором средств для военных действий против французов и индейцев. Хотя первоначально и прилагал усилия для недопущения революции, он стал ее прочным приверженцем после того, как решил, что независимость Америки неизбежна. Слова из письма адресованы как Хартли, так и истории. Он хотел объяснить, почему не был выбран в качестве представителя для ведения переговоров о мире. Возможно, еще более интригующим казалось его желание дать своим британским друзьям знать, что если бы переговоры начались, то он мог бы обеспечить для них лучший канал, чем Адамс
[501].
В то же время Франклин был горячо предан союзу с Францией, сильнее, чем большинство его американских коллег. Это стало причиной серьезной публичной размолвки с Адамсом, произошедшей после его возвращения во Францию в начале 1780 года. В прежние годы напряженность между ними основывалась в большей мере на различиях в характере и стиле, но теперь была вызвана фундаментальными политическими разногласиями по поводу того, должна ли Америка проявлять к Франции благодарность, лояльность и преданность.
В первые дни революции оба разделяли взгляды, основанные на концепциях своего рода изоляционизма или исключительности Америки. С тех пор эти взгляды проходили красной нитью через всю американскую историю: Соединенные Штаты никогда не должны выступать в роли просителя в поисках поддержки со стороны других стран и обязаны проявлять осторожность при вступлении в запутанные международные альянсы. Даже после начала своего романа с Францией в 1777 году Франклин вновь заявил о приверженности этому принципу: «Я никогда не менял своего мнения, высказанного в Конгрессе: новорожденное государство должно сохранять чистоту и не напрашиваться в союзники к другим государствам», — уверял он Артура Ли. Во время переговоров о заключении союза с Францией он успешно сопротивлялся попыткам добиться от него уступок в предоставлении монополии в торговле с Америкой.
Однако после подписания договора с Францией в 1778 году Франклин стал прочным приверженцем демонстрации благодарности и лояльности этой стране. По словам историка дипломатии Джеральда Стоуржа, он «превозносил великодушие и щедрость Франции в терминах, которые временами выглядели почти смешными». Верность Америки Франции, на взгляд Франклина, основывалась как на идеализме, так и на реализме, и он описывал ее скорее в терминах морали, чем холодных расчетов коммерческих выгод и европейского баланса власти. «Это действительно великодушная нация, любящая славу и защищавшая угнетенных, — так отзывался он о Франции в своем письме Конгрессу. — Сказать им, что их коммерция выиграет в результате наших успехов и что в их интересах помочь нам, по-видимому, то же самое, что сказать „помогите нам, и мы не будем обязаны вам“. Такой неблагоразумный и неподходящий язык использовался иногда некоторыми из наших граждан и не приносил хороших результатов»
[502].
