Утром Рональ проснулся и снова обнаружил бешеную эрекцию, а также не вполне объяснимые полизывания со стороны Чорного, носившегося по спальне безо всякой кости и совершенно голым. «Секс тут ни при чем, — было первой, однозначной мыслью, мелькнувшей в мозгу Роналя, — это дружба». Это больше чем дружба, это сама суть бытия.
— Чорный, товарищ ты мой, — тихонько, чтобы не разбудить Ниву, хохотнул он, — только ты один и правда меня любишь.
Укол
Это началось с поцелуя. Почти всегда это начинается с поцелуя. Элла и Цики лежали голые в постели, соприкасаясь языками, когда она ощутила укол.
— Я тебя поранил? — спросил Цики, а когда она покачала головой, он поспешил добавить: — У тебя кровь идет.
У нее и в самом деле шла кровь. Изо рта.
— Прости, — сказал он, встал и беспокойно заметался по кухне. Достал из морозильника поднос со льдом и старательно постучал им по краю раковины. — Вот. — Цики протянул ей несколько кубиков дрожащей рукой. — Прижми к губе. Ну возьми же, кровь остановит.
Цики всегда хорошо справлялся с такими вещами. В армии он был фельдшером. Еще у него была лицензия экскурсовода.
— Прости, — повторил он, слегка побледнев, — видимо, я тебя укусил, ну, знаешь, в пылу страсти.
— Не олнйся, — улыбнулась она, прижимая ледяной кубик к нижней губе. — Ничео не слчилось.
Что, конечно, было неправдой. Потому что слчилось очень многое. Не каждый день у тебя идет кровь из-за человека, с которым ты живешь и который потом еще и врет тебе про укус, хотя ты отчетливо почувствовала укол.
Потом они несколько дней не целовались — из-за ранки. Губы — очень чувствительная зона. А позже, когда все-таки начали целоваться, делали это осмотрительно. Она чувствовала, что у него есть тайна. И действительно, однажды ночью она воспользовалась тем, что он спал с открытым ртом, осторожно подсунула палец ему под язык и нашла. Маленькую молнию. Молнийку. Но когда она потянула, весь ее Цики раскрылся, как ракушка, а внутри у него лежал Йорган. У Йоргана, в отличие от Цики, была крошечная бородка, очень-очень ухоженные бакенбарды и необрезанный член. Элла посмотрела, как он спит, тихо-тихо свернула Цики и спрятала в кухонном шкафу, позади ведра, там, где они держали пакеты для мусора.
Жизнь с Йорганом была нелегкой. Секс потрясающий, но Йорган очень много пил, а когда пил — страшно шумел и постоянно позорился. Еще он любил делать так, чтобы Элла чувствовала себя виноватой за то, что из-за нее он уехал из Европы и стал жить здесь. И каждый раз, когда в Израиле происходило что-нибудь плохое, неважно, в жизни или по телевизору, Йорган говорил ей:
— Смотри какая страна твоя, — причем иврит у него был очень плохим, а слово «твоя» — очень обвиняющим.
Ее родители его не любили, а ее мама, которой, кстати, нравился Цики, называла Йоргана «этот гой». Ее папа постоянно спрашивал его про работу, а Йорган ухмылялся и говорил:
— Господин Шабиро, работа это как усы, это уже давно нот фэшн.
[19]
И это никогда никого не смешило. И уж точно не смешило папу Эллы, до сих пор ходившего с усами.
В конце концов Йорган свалил. Вернулся в Дюссельдорф заниматься музыкой и жить на пособие по безработице. Сказал, что в Израиле он никогда не сможет прославиться как певец, потому что акцент работает против него. Люди тут с предрассудками, немцев не любят. Элла ничего не сказала, но у нее было чувство, что и в Германии его странная музыка и китчевые слова особо не взлетят. У него даже была песня про нее. Она называлась Goddess
[20] и вся была про то, как они занимаются сексом на волнорезе и Элла кончает, «словно волна разбивается о камень» (цитата).
Это произошло через полгода после отъезда Йоргана — Элла искала мусорный пакет и нашла Цики. Может быть, открыть молнию было ошибкой, подумала она. Может быть. В таких вопросах трудно сказать наверняка. Вечером, когда она чистила зубы, ей снова припомнился тот поцелуй, с уколом. Она тщательно прополоскала рот и посмотрела в зеркало. У нее остался шрам, и, разглядывая его вблизи, она увидела маленькую молнию. Элла неуверенно протянула к ней руку. Попробовала вообразить себя изнутри. Это наполнило ее надеждой — но и страхом, в особенности страхом перед веснушчатыми руками и сухой кожей лица. Может быть, подумала она, у меня обнаружится татуировка. В виде розы. Элла всегда такую хотела, но смелости не хватало. Казалось, это будет ужасно больно.
Воспитанный мальчик
Воспитанный мальчик постучал в дверь. Его родители были слишком заняты ссорой и не отозвались, но, постучав несколько раз, он все равно вошел.
— Ошибка, — говорил папа маме, — вот мы что: ошибка. Знаешь такие схемы — как не надо делать? Вот так и мы. С огромным «Нет!» внизу и красным иксом поверх рожи.
— Что ты хочешь от меня услышать? — говорила мама папе. — Что бы я сейчас ни сказала, я же потом об этом пожалею.
— Ты скажи, скажи, — бросил папа. — Зачем ждать «потом», если можно пожалеть уже сейчас?
В руках у воспитанного мальчика была модель планера. Он ее сделал сам. Языка инструкций, которые лежали в коробке, он не знал, но там были понятные чертежи со стрелками, и воспитанный мальчик, о котором папа всегда говорил, что у него умные руки, сумел построить модель по этим чертежам безо всякой посторонней помощи.
— Раньше я смеялась, — сказала мама. — Много смеялась, каждый день. А теперь… — Она совершенно бездумно погладила воспитанного мальчика по волосам. — Теперь уже нет. Всё.
— Всё? — взревел папа. — Всё? Вот оно, твое «я потом об этом пожалею»? «Раньше я смеялась»? Биг факинг дил.
[21]
— Прошу тебя, Идо, перестань, — сказала мама.
— Перестать что? — спросил папа.
— Грязно ругаться при мальчике, — прошептала мама.
— Это не ругательство, — отмахнулся папа. — И оно на английском. Он не знает английского.
— Какой красивый планер, — сказала мама и демонстративно отвела глаза от папы. — Может, выйдешь поиграть с ним немножко?
— Вы разрешаете? — спросил воспитанный мальчик.
— Конечно, разрешаем, — улыбнулась мама и снова погладила его по голове, как гладят собаку.
— А когда вернуться? — спросил воспитанный мальчик.
— Когда захочешь, — взорвался папа. — А если тебе там, на улице, хорошо, можешь вообще не возвращаться, только звони иногда, чтоб мама не волновалась.
Мама встала и изо всех сил влепила папе пощечину. Получилось странно, потому что пощечина, кажется, только обрадовала папу, а вот мама заплакала.
