Не совсем одна
Трое ее ухажеров пытались покончить с собой. Она говорит об этом с грустью, но не без некоторой гордости. У одного даже получилось — он спрыгнул с крыши гуманитарного факультета и разбился внутри на тысячу кусочков. Снаружи он выглядел целым, даже умиротворенным. Она в тот день не пришла в университет, но ей рассказали друзья. Иногда, оставшись одна дома, она прямо чувствует, что он с ней, в ее гостиной, смотрит на нее, — и когда это случается, она пугается на секунду, но и радуется тоже. Потому что знает, что не совсем одна. А меня — меня она очень привечает. Привечает, но не испытывает ко мне влечения. И ее это огорчает, огорчает, как и меня, а может, даже сильнее. Потому что ей хотелось бы испытывать влечение к такому, как я. К умному, деликатному, кто по-настоящему ее любит. Уже больше года у нее роман с пожилым арт-дилером. Он женат, он не планирует уходить от жены, они об этом даже не говорят. Может, к нему-то она как раз испытывает влечение. Это жестоко. Жестоко по отношению ко мне и жестоко по отношению к ней. Жизнь была бы проще, если бы она испытывала влечение ко мне.
Она позволяет мне касаться ее. Иногда, когда у нее болит спина, она даже об этом просит. Когда я массирую ей мышцы, она прикрывает глаза и улыбается.
— Как приятно, — говорит она, когда я касаюсь ее. — Как приятно.
Однажды мы даже переспали друг с другом. Теперь понятно, что это было ошибкой, говорит она. В некотором смысле ей так хотелось, чтобы сработало, что она проигнорировала свою интуицию. Мой запах, мое тело — что-то между мной и ней просто не клеится. Она учит психологию уже четыре года и все еще не может это объяснить. Как получается, что ее мозг очень хочет, а ее тело с ним не соглашается. Когда она вспоминает ту ночь, она огорчается. Ее многое огорчает. Она единственный ребенок своих родителей. Большую часть детства она провела в одиночестве. Ее отец болел, потом умирал, потом умер. Рядом с ней не было брата, который бы понимал, который утешил бы ее. Я, по сути, почти что как брат для нее. Я и Коти — так звали парня, спрыгнувшего с крыши гуманитарного факультета. Она может часами сидеть и разговаривать со мной обо всем. Она может спать со мной в одной кровати, видеть меня голым, быть со мной голой. Ничто между нами не смущает ее. Даже если я мастурбирую рядом с ней. Хотя это оставляет пятна на простынях и огорчает ее. Ее огорчает, что она не может меня любить, но если это приносит мне облегчение, ей не трудно застирать пятна.
Пока ее папа не умер, они были близки. Они с Коти тоже были близки, он был в нее влюблен. Я единственный мужчина, который близок с ней и все еще жив. В конце концов я начну встречаться с другой и она останется одна. Она знает, что это неизбежно. И когда это произойдет, она огорчится. Огорчится за себя, но обрадуется за меня, обрадуется, что я нашел свою любовь. После того как я кончаю, она гладит меня по лицу и говорит, что, хоть это и грустно, ей это льстит. Ей льстит, что из всех девушек на свете я думаю о ней, когда мастурбирую. Арт-дилер, с которым она спит, очень волосатый и меньше меня ростом, но дико сексуальный. В армии он был подчиненным Нетаньяху, и с тех пор они поддерживают отношения. Прямо друзья. Иногда, отправляясь к ней, он говорит жене, что заскочит к Биби. Однажды она наткнулась на них с женой в торговом центре. Они стояли меньше чем в метре друг от друга, и она послала ему маленькую, тайную улыбку, а он ее проигнорировал. Его взгляд остановился на ней, но был совершенно пуст, как будто она ничто. Как будто она просто воздух. И она понимала, что он не может улыбнуться в ответ, когда рядом его жена, не может ничего сказать, но все равно в этом было что-то ужасно обидное. Она стояла одна возле таксофонов в торговом центре и вдруг расплакалась. В ту ночь она переспала со мной. Теперь понятно, что это было ошибкой.
* * *
Четверо из ее ухажеров пытались покончить с собой. У двоих это даже получилось. Как раз у тех двоих, к которым она была сильнее всего привязана. Они тоже были к ней привязаны, очень сильно привязаны, совсем как братья. Иногда, оставаясь одна дома, она прямо чувствует, что мы с Коти с ней, в ее гостиной, смотрим на нее. И когда это случается, она пугается на секунду, но и радуется тоже. Потому что знает, что не совсем одна.
Когда все кончится
Наемные убийцы — как полевые цветы. Бывают всякого рода и всякого вида. Знавал я когда-то одного, по имени Максимилиан Шерман. Наверняка его звали как-то иначе, но он всегда представлялся так. Убийца высшего класса, эталонный, из тех, кто берет контракт не чаще одного-двух раз в год. При том, сколько он получал за голову, больше ему и не надо было. Этот Максимилиан был вегетарианцем с четырнадцати лет из моральных соображений, а еще он взял шефство над мальчиком из Дарфура по имени Нори. Он никогда не видел Нори, но писал ему длинные письма, а Нори писал ему письма в ответ и присылал фотографии. Короче, сентиментальный киллер. Максимилиан не готов был убивать детей. С пожилыми женщинами у него тоже была проблема. Он на этом много денег потерял за свою жизнь. Много денег.
Ну вот, есть Максимилиан, а есть я. И чем наш мир прекрасен — все люди разные. Я не умею говорить красиво, как Максимилиан, или на сайтах университетов, чьи названия я даже не способен произнести правильно, погружаться, как он, в статьи о ядах, не оставляющих следа. Зато я соглашусь уничтожать для вас детей и старушек на вес. Не моргнув, не икнув и даже не попросив прибавки к цене.
Мой адвокат говорит, что ровно из-за этого я и огреб смертную казнь. Сегодня, по его словам, не то что прежде, когда люди предпочитали публичное повешение хорошему обеду. Сегодня люди не в восторге от мысли об убийстве убийц, у них от этого нутро выворачивает, они сами себе противны. Но убийцам детей все еще достается. Честно? Я вообще не понимаю почему. Жизнь — это жизнь. И Максимилиан Шерман, и мои праведные присяжные могут кривиться сколько угодно, но отнять жизнь у двадцатишестилетней студентки-булимички с факультета гендерных исследований или у шестидесятивосьмилетнего водителя лимузина, ценителя поэзии, ничем не хуже и не лучше, чем отнять жизнь у сопливого трехлетки. Прокуроры любят раздувать из этого бог весть что — я в курсе. Они любят морочить нам голову насчет детской невинности и беззащитности. Но жизнь — это жизнь. И как человек, который буквально держал в руках немало коррумпированных адвокатов и политиков, я должен заметить, что в решающий момент, в момент, когда тело дрожит, а глаза закатываются под лоб, — в этот момент все невинны и беззащитны, вне зависимости от вероисповедания, возраста, расы и пола. Но пойди объясни это присяжной — полуглухой пенсионерке из Майами, которой за всю жизнь довелось увидеть мертвым (не считая бесившего ее мужа) только хомячка по имени Чарли, окочурившегося от рака толстой кишки.
Кроме того, на суде они утверждали, что я ненавижу детей. Приводили в пример случай с близнецами-шестилетками, которых я убил за компанию, хотя они вообще не были указаны в исходном контракте. Может, эти люди в чем-то и правы. И не то чтобы у меня была проблема с внешней формой детей, потому что в смысле формы дети как раз довольно приятные. Они как люди, но маленькие такие — вроде крошечных баночек с кока-колой или коробочек с сухими завтраками, которые когда-то выдавали в самолетах. Но в смысле поведения? Сознаюсь. Я не в восторге от их мелочных обидок, от падений на пол посреди торговых центров. Эти их вопли, эти «пусть папа уйдет» и «я больше маму не люблю», и все из-за вонючей игрушки за два доллара, с которой, даже если ее и купят, они дольше минуты играть не станут. Сказки на ночь мне тоже отвратительны. И дело не только в неловкой ситуации, когда тебя вынуждают лежать с ними в их неудобной кроватке, и не в эмоциональном шантаже, которым они не погнушаются ради еще одной истории, — дело в самих историях. Всегда сладенькие такие, с хорошенькими зверюшками без клыков и когтей. Иллюстрированные враки о мирах, лишенных всякого зла, скучные — смерть. И если уж мы говорим о смерти — мой адвокат считает, что можно опротестовать приговор. Помочь оно не поможет, но пока вся эта история дойдет до апелляционного суда, мы сумеем выиграть немножко времени. Я сказал, что мне это неинтересно. Между нами говоря, что мне даст это «немножко времени»? Больше отжиманий в камере два на три метра? Еще несколько хреновых реалити-шоу и студенческих волейбольных матчей по телевизору? Если в конце меня ждет игла с ядом, тогда, чем тянуть кота за хвост, получим-ка свой укол прямо сейчас и двинемся дальше.
