Воронцов молчал, ждал, когда комбат заговорит первым.
– Я не знаю, кто ты был и что там у тебя было два года назад под Вязьмой, но я тебя знаю хорошо теперь. Кто ты есть и какой ты есть. – Капитан Солодовников смотрел в переносицу Воронцова. – Сегодня утром я ездил в штаб дивизии. Зашёл в особый отдел. Пришлось зайти… Так вот, ты у них с некоторых пор в разработке. Что это означает: каждый твой шаг они изучают через лупу, разговоры, почта, круг общения, особенно неслужебного и так далее. Меня, между прочим, тоже просили присматривать за тобой. А это означает, что за тобой присматривать буду не только я. Понял? Просили дать характеристику. Пока только устно. Я сказал, что ты надёжный товарищ и грамотный офицер, лучший командир роты в нашем батальоне. Женат. Жена проживает на освобождённой территории, воспитывает троих приёмных сирот и двоих родных детей…
У Воронцова пересохло в горле.
– Андрей Ильич, откуда же вам про детей известно?
– Известно. Кондратий Герасимович перед отправкой в госпиталь Вере всю твою историю рассказал. Просил, чтобы мы о тебе тут… позаботились… или как это назвать, чёрт его знает… Так правильно я им про детей рассказал? Ничего не перепутал?
– Всё правильно, Андрей Ильич. Спасибо вам. И Вере Ивановне спасибо.
– Завтра наступление. Как там у нас всё сложится, не знаю. Думаю, что майор Лавренов не просто так нас со штрафбатом слил, по сути дела, в одну боевую группу. Рубка будет основательная. Эти, из штрафной, полезут в самую пасть. А ты своих придерживай. Приказ выполняй, роту в бой веди, а геройствовать не смей. Сирот и так много. Воюй со спокойной душой. Но будь осторожен в разговорах и переписке. Никто тебя пока не тронет. А там посмотрим.
Вот тебе и воюй со спокойной душой…
Воронцов проснулся в душной землянке оттого, что его душили слёзы. Слёзы холодными лужицами стояли в глазах, стекали по щекам на полевую сумку, подсунутую под голову. Он прислушался, замер. Не слышали ли солдаты этих его внезапных слёз, появившихся неизвестно откуда. Нет, и связисты, и санитары, вповалку спавшие в одном блиндаже, по-прежнему храпели в душной темени под низким накатником, тускло освещённым маслянистым светом коптилки. Под потолком, видимо, между рядами берёзового накатника, бегали мыши, тихо шуршали и осыпали песок. Он прислушался к этим новым звукам и вдруг понял, что это не мыши.
Бабочка! Под накатником в душной землянке порхала бабочка!
Он потянулся, чтобы посильнее вытащить фитиль коптилки. Но с фитилём ничего не выходило, он был туго зажат краями расплющенной гильзы. Тогда Воронцов отстегнул от ремня фонарик и направил косой луч на потолок. Так и есть! Королёк!..
Воронцов взглянул на часы: пора.
Он вскочил с топчана и вышел в траншею. Следом за ним выбежал связист и спросил:
– Что, товарищ старший лейтенант, скоро?
– Скоро, – ответил он и кивнул на кружку, стоявшую на бочке с водой: – Полей-ка, умоюсь.
Он снял гимнастёрку и нательную рубаху. Утренняя вода обжигала изнеженное сном тело. Он умылся, вытерся полотенцем и обвязал себя им. Вспомнились слова из письма Зинаиды: «Хранишь ли мой подарок?.. Бабушка расшивала… Оно и тебя охранит».
– Быстро командиров взводов ко мне! – окликнул он связного, дремавшего у пулемёта в ближней ячейке.
Артподготовка началась ровно в назначенное время. Севернее, где-то в стороне Минского шоссе, уже сутки гудело, и ночью там стояло зарево. Теперь вступали и они.
Ночью в их траншею набилось столько народу, что теперь стояли плотно, заняв даже ход сообщения.
После того как разнесли канистры с водкой, по цепи передали:
– Первым встает отдельный штрафной. Поротно.
Так и понеслось в предутреннюю темень с одного фланга на другой:
– Первым… штрафной… поротно…
Водку выдали всем, и штрафным, и гвардейцам. Пили из котелков, из плоских трофейных кружек. Крякали кто от удовольствия, кто просто так, а кто, желая подавить навалившийся страх, разогнать его по краям души, придавить хоть кружкой водки. Утирались рукавом, нюхали обкусанные сухари. Кто балагурил, а кто сосредоточенно молчал.
Прибежал запыхавшийся связной. Сложив ладонь ковшиком, в несколько приёмов, доложил:
– Приказ комбата: наступать вторым эшелоном… Вот письменное подтверждение… – И связной протянул вчетверо сложенный листок, вырванный из блокнота капитана Солодовникова.
Значит, что-то произошло в штабе полка или дивизии, понял Воронцов, не так же просто уломал Андрей Ильич майора Лавренова идти батальону вслед за штрафниками. А с другой стороны, что такое второй эшелон при таком наступлении? Если немецкие огневые подавлены, то первую линию батальон, возможно, пройдёт второй волной. Если не подавлены, то штрафбат весь ляжет перед первой же траншеей. А если и удалось артиллеристам основательно разрушить первую и даже вторую линию немецких траншей, то третью и штрафникам, и гвардейцам всё равно придётся брать вместе. Но кто же окоротил Лавренова? Интересно, знает ли Лавренов, что Воронцов под подозрением? Конечно, знает. Поэтому так сдержанно ведёт себя в его присутствии.
После того как капитан Солодовников сошёлся со старшим лейтенантом медицинской службы Игнатьевой, в полку конечно же сразу заговорили, что комбат-3 увёл у командира полка фронтовую подругу. Нашлись острословы, которые начали посмеиваться над «пострадавшим» и «брошенным», отыскались конечно же и доброхоты, которые донесли эти байки до ушей майора Лавренова.
Однажды командир полка вызвал к себе Воронцова. Расспросил о делах в роте, о том, что пишут из дома. Но в глазах его стыло другое.
Чай майору Лавренову носила уже другая военнослужащая, помоложе Веры Ивановны, да и званием поскромнее. Когда приступили к чаю, Лавренов сразу и спросил о главном: что знает он о том, что произошло зимой во время неудачного наступления к шоссе с санитарной ротой и командиром роты старшим лейтенантом медицинской службы Игнатьевой?
Воронцов сухо и немногословно пересказал своё донесение трёхмесячной давности. Память у него, несмотря на контузию, была хорошая. Разговор произошёл как раз накануне рейда в Чернавичскую пущу. Ничего лишнего о Вере Ивановне Воронцов майору Лавренову не сказал. Обнаружил, мол, её и санитаров в овраге, где они прятали раненых, что Игнатьева была ранена и передвигаться самостоятельно не могла, а потому была вывезена на санях. Тогда майор Лавренов быстро прервал разговор. Больше на чай Воронцова он не приглашал. Ни отпуска, ни обещанную звезду на погоны за удачно проведённую операцию в Чернавичской пуще Воронцов тоже не получил. Да и наградные листы на всех участников и отличившихся в операции где-то потерялись. Комбат пояснил это коротко: герои, мол, в Третьем батальоне Лавренову не нужны. А сам Лавренов молчал, как будто и не было никакого рейда через линию фронта и представлений на погибших и отличившихся…
Вскоре началась подготовка к наступлению. Полк побатальонно отводили в тыловой район и обкатывали на танках и самоходках, обучали действиям в наступлении в лесистой местности. Отрабатывали ближний бой в условиях сельских и городских построек. Никто не думал о том, что было. Все жили напряжением завтрашнего дня. О звёздах ли и орденах думать в той кутерьме? За день роты уставали так, что к вечеру только схватить из остывающего котелка несколько ложек каши и завалиться на топчан в сухой, выветренной июньским зноем землянке. Хорошо, что не написал ни домой в Подлесное, ни Зинаиде в Прудки, что ему обещали отпуск…
