Эта история напомнила Перл о китайских шашках. Дуайт и Скиппер отказались играть, но все остальные присоединились. Сначала мы сражались каждый за себя, а потом в командах. Перл и я играли последний раунд вместе. Это было захватывающе – даже очень. Когда Перл сделала победный ход, мы запрыгали как умалишенные, толкаясь и колотя друг друга по спине.
Дуайт отвез нас в Сиэтл рано утром. По пути он остановился на мосту, чтобы мы смогли посмотреть на лососей в воде. Он указывал нам на них, на темные силуэты среди камней. Они проделали огромный путь из океана, чтобы метать здесь икру, говорил Дуайт, а затем умрут. Они уже умирали. Смена соленой воды на пресную приводила к тому, что их туши начинали гнить. Длинные полоски плоти свисали с тел, колыхаясь в потоках воды.
* * *
Тэйлор, Сильвер и я иногда зависали в туалете во время обеда. Курили, делали модные прически, обменивались интересными фактами, недоступными обычной публике, болтали о женщинах.
Это было сразу после Дня благодарения. Я рассказал Тэйлору и Сильверу и парочке приятелей, которые практически жили в туалете, историю о том, как пристрелил индейку в Чинуке.
– То есть я ее вырубил по-настоящему, я снес ей башку нахрен.
Сначала никто не ответил. Сильвер сделал французскую затяжку, затем медленно выпустил дым в потолок.
– Своей 22-миллиметровой.
– Винчестер двадцать второй, – ответил я.
– Вулф, – сказал он, – ты полный придурок.
– Пошел ты, Сильвер. Мне плевать, что ты думаешь.
– Таким винчестером можно сделать только дырку в башке.
Я сделал затяжку и выпускал дым, пока говорил.
– Одна пуля может многое.
– О, я вижу, ты грохнул ее больше одного раза. Пока она летела. В голову.
Я кивнул.
Сильвер застонал. Другие ребята тоже демонстрировали знаки недоверия.
– Пошел ты, Сильвер, – сказал я, и когда он застонал опять, я сказал: – Пошел ты, пошел ты.
Проговаривая это вслух, я подошел к стене, которая только недавно была покрашена, взял свою расческу. Это была девчачья расческа. У нас у всех были такие, их хвостики торчали из наших задних карманов. Этим самым кончиком расчески я нацарапал ПОШЕЛ ТЫ по мягкой краске и еще раз сказал Сильверу: «Пошел ты».
Двое обкуренных дружков бросили бычки и смылись. То же сделали Сильвер и Тэйлор. Я выбросил расческу и последовал за ними.
В течение первого урока после ланча замдиректора заходил в каждый класс и требовал имена ответственных за ругательство, написанное в мужской уборной. Он говорил, что сыт по горло этим антиобщественным поведением нескольких гнилых яблочек. У них были имена. Что ж, он хотел эти имена, и намеревался их узнать, даже если ему придется продержать каждого из нас здесь всю ночь.
Замдиректора был новеньким и жестким. Он говорил все, что у него было на уме. Я знал, что он этого так не оставит, что он будет искать, пока не поймает меня. Я испугался. Даже больше, чем его гнев, меня пугала его правильность, до такой степени, что у меня заболел желудок. День продолжался, а спазмы усиливались, так что мне пришлось пойти в кабинет врача. Именно там замдиректора и подошел ко мне.
Он стукнул по койке, где я лежал, согнувшись и весь в поту.
– Поднимайся, – сказал он.
Я с непониманием посмотрел на него и сказал:
– Что?
– Двигайся давай, немедленно!
Я наполовину привстал, все еще изображая непонимание. Школьная медсестра вошла в дверь и спросила, в чем дело. Замдиректора сказал ей, что я притворяюсь.
– Я не притворяюсь, – возразил я горячо.
– У него правда болит живот, – сказала она.
– Он симулирует, – сказал замдиректора и объяснил, что это не что иное, как стратегия, чтобы избежать наказания за ту пакость, которую я совершил. Медсестра повернула ко мне недоуменное выражение лица. Ее взгляд был теплый и спокойный, я не мог позволить, чтобы она думала обо мне как о человеке, который пользуется добротой других людей или пишет мерзости на стенах уборной. И в тот момент я таковым не был.
Я начал что-то говорить по этому поводу, но у замдиректора не было комментариев.
Я не мог позволить, чтобы она думала обо мне как о человеке, который пользуется добротой других людей или пишет мерзости на стенах уборной.
– Пошли, – сказал он. Он схватил меня за ухо и наклонил к ноге. – Я здесь не для того, чтобы препираться с тобой.
Медсестра уставилась на него.
– Нет, подождите минуточку, – сказала она.
Он вытолкал меня в коридор и стал толкать дальше, к своему кабинету, резко дергая мое ухо так, что я должен был идти боком и держать лицо по направлению к потолку, все время спотыкаясь и глупо размахивая руками.
– Я собираюсь вызвать его мать, – сказала медсестра, – прямо сейчас!
– Я уже вызвал, – сказал замдиректора.
К тому времени, как пришла мать, я провел почти час с замдиректора и полностью убедил себя в собственной невинности. Чем больше я на этом настаивал, тем злее он становился и, чем злее он становился, тем невозможнее было поверить, что я сделал хоть что-то, чтобы заслужить такой гнев. Он был очень близок к тому, я знал это, чтобы ударить меня. Это вызывало во мне чувство презрения к нему, которое он вполне мог видеть, что, в свою очередь, приближало его к совершению насилия, а во мне разжигало еще больше чувство невиновности и простодушия.
И по мере того, как росла его ярость, росло и мое презрение, потому что я понимал, что вовсе не самообладание удерживало его от желания ударить меня, а разного рода ограничения, касающиеся школы.
Но он все еще пугал меня. Это было похоже на ситуацию, когда на тебя нападает собака, находящаяся на привязи.
Так обстояли дела, когда вошла мать. Она прежде поговорила со школьной медсестрой и немедленно спросила замдиректора, что он, черт возьми, себе позволяет, таская меня повсюду за уши. Он ответил, что «это не относится к делу, миссис Вулф, давайте не будем баламутить воду», но она сказала: нет, по ее мнению, это очень даже относится к делу. Она сидела к нему лицом, напротив, за столом. Прямая, бледная и недружелюбная.
А дело, говорил он ей, было в том, что я надругался над школьным имуществом и законом. Не говоря уже о пристойности.
Моя мать посмотрела на меня. Я видел, как она устала, и к тому же она, должно быть, видела, что мне действительно было больно. Я потряс головой.
– Вы ошибаетесь, – сказала она ему.
Он засмеялся неприятно. Затем он предъявил свой аргумент, который состоял в свидетельствах двух мальчиков, которые были в уборной в то время, когда упомянутые ругательства были нацарапаны на стене.
