– Такая у меня работа, открывать закрытое, – Видаль повернулся к парню. – А у Мак-Грегора вот – лучше всего получается мосты наводить. Любые. Связать одно с другим, что угодно. Олесь – гончар у нас. То есть он может любой сумятице порядок придать, форму красивую, удобную и полезную. Кукунтай – оборачиваться умеет. Значит, может в каждой вещи ее изнанку разглядеть и на свет вывернуть. Вот так. Это у каждого – особенное умение. А общее… Вот посмотри вокруг – нравится?
Парень наконец-то, от пива ли, или от спокойной речи Видаля, расслабился. Обвел зачарованным взглядом залив с огромной луной, сосновый бор, берег в камыше, дом с желтыми уютными окнами. Кивнул медленно, уважительно.
– Когда я сюда пришел, здесь только и было – горстка песка да мутные воды. И то в тумане тонуло. Теперь – новое место в мире появилось. Вот Мак-Грегор мне мост построит – куда-нибудь да выведет. Так малые места в большие собираются, растет мир. Понимаешь?
– И что… И я так… смогу? – прошептал парнишка.
– Сможешь. Уже можешь, не умеешь только. Научишься. Эх, не то слово… Дело такое: ему не научишь и не научишься, кроме как себя самого и у себя самого. Ты вот что запомни твердо, и помни всегда: нет среди нас такого, чтобы разбираться, кто сильнее да умелее. Когда только начинает мастер, у него еще кое-что не получается, потому что своего способа делать это он не нашел, а чужие ему не годятся. У одного не получается одно, у другого – другое, и все, выходит, новички – равны. Но зато когда мастер в полную силу войдет, что-то у него получаться будет лучше, чем у всех других. А другое – у другого. И опять все равны. Это очень важно. Это тебе жить поможет. А то тварь, на загривке у тебя, она любит такими мыслями подтачивать: и что ты хуже всех, и что ты лучше всех… Что так, что этак – одна отрава.
– Верно ты всё говоришь, – Ао оторвался от кружки и значительно поднял палец. – Но научиться – не то слово. Кто попало и не научится. Заразиться можно. Понимаешь, мальчик? Заразиться. Вот как ты смотрел на Тюленя сегодня – и подцепил эту заразу. А заразиться можно, если есть предрасположенность. Вот у тебя она есть. Может быть, ты такой родился, а может – тварь у тебя в душе дырку высверлила, и теперь в нее хлынуло… Хлынуло. – Ао не нашел подходящего слова – назвать, что хлынуло в душу изумленному пареньку на площади перед исковерканным памятником Видалю, и, махнув рукой, допил пиво.
– А другие что умеют особенного? – шепотом спросил паренек. Глаза у него уже блестели – от счастья.
– Ну, вот Ао, например, ничего не умеет. Зато он так любит смотреть, как дождевые капли от луж отскакивают… В общем, стоит ему задуматься, как тут же дождь и пойдет. Для того он сегодня сюда пришел – подарить этому месту первый дождь. Хо создает бесподобные пейзажи. Он – мастер утонченной гармонии.
– И в чем угодно, да?
– Да. Ты понимаешь. А вот Ганна. Отчаянная девица, как сама жизнь. И, конечно, живые твари лучше всех у нее получаются. О!
Видаль хлопнул ладонью по столу.
– Ганна, душа моя, не сделаешь ли ты мне в честь праздника подарок?
– Для тебя – что угодно! – лукаво прищурилась Ганна. И добавила: – Сегодня.
– Только сегодня? Эх, надо бы пользоваться случаем, да ради друга чем не пожертвуешь! Ганна, сердечко моё, попробуй научить Хо лягушек делать, а?
– А сам говорил, этому не научить! – засмеялась Ганна.
– Я говорил, да Ао меня поправил. Научить нельзя – заразить можно. Давай, девонька, душа моя, постарайся, сделай нам лягушечек зеленых, сладкоголосых! И пусть Хо с тобой рядышком посидит, может, и его зацепит?
– Крепко уже место стоит? – спросил Мак-Грегор. – Не развалит она его?
– Крепко-крепко, – Видаль откинул со лба мокрые волосы. – Да я и подержу, поправлю, если что. Дело того стоит.
Хо расплылся в улыбке: его страсть к лягушачьему пению давно была всем известна, потому и растил он места такие, где озера, или пруды, или медлительные реки лениво плескались в заросшие камышом берега.
– Жадный какой! – Ганна покачала головой, глядя в глаза Видалю. – Решил лягушечками разжиться нахаляву.
– Ты думаешь, у меня своих нет? Полно! Я о друге радею. За работу, Ганна!
– Ой, и хитрец, – опустила ясны очи Ганна. – Ой, и крутило! Так я тебе и поверила.
– Правильно, Ганна, молодца! – подскочил к ней Олесь. – Бросай его, за меня иди, я хлопец честный, не то что этот чернявый, он, может, вообще цыган.
– Вот ужо! – показал кулак Видаль. – Невесту отбивать…
Но встали наконец из-за стола, пошли по берегу всей гурьбой, и парнишка с ними, не отставая от Видаля.
Расселись на песке у камышей, не слишком близко к Ганне, но и не дальше двух шагов: живое творить – редкое умение, им заразиться любому не помешает, хоть бы даже и одних лягушек. И забава, и польза немалая.
Ганна вытянула стройные ноги, оперлась позади себя руками в берег, закинула голову – косы черные на песок легли, подбородок точеный, смуглый, в луну нацелился.
– Давайте, ребята, все смотрите, – разрешил Видаль, запихивая птицу в просторный карман куртки. – Я этот кусочек удержу.
Мастера вполглаза приглядывались к светлой штриховке камышей на темном небе, к серому песку, нежным движениям прозрачной воды. Такой маленький кусочек можно запомнить в точности. Воли себе не давай, не пытайся на свой вкус переделать – и не будет ущерба. Да вот только мастерам оно самое трудное и есть – не пытаться переделать чужое на свой вкус. Каждый мастер знает на свой лад, как лучше всего и как должно быть на самом деле. Трудно стерпеть, когда не так. Но терпели.
Паренек по имени Рутгер тоже устроился на песке, позади всех, обхватив худыми веснушчатыми руками острые коленки, во все глаза уставился на Ганну.
А та, оторвав взгляд от темного неба, устремила его в самую гущу камыша, наклонила голову и запела. Песня ее была без слов, голос сильный и гибкий разом наполнил ночь. Не просто так пела она и не для красоты. Такое для красоты голосом не выделывают, и некрасива была ее песня, а только поднималась невысоко и спускалась все глубже и глубже, и голос как будто начинал дрожать низко-низко, и дрожь отзывалась в костях.
Свинья, плескавшаяся недалеко от берега, задергала ушами, забренчала серьгами, сердито хрюкнула – хрюк ее был, как рык, – и пошла ближе к хозяйке.
Мастер Хо покачивался в лад с песней, его пальцы вздрагивали, но он прижимал руки к коленям, пока мог, а потом дал им волю, и они поплыли вверх, толстые мягкие руки, невесомыми плавными движениями оглаживая, обминая воздух.
Шорох раздался в тростниках и оттуда мячиками поскакали лягушки, сначала – зеленые, как и положено, а за ними – яркие желтые, голубые, оранжевые, полосатые, причудливо-пятнистые, голосистые и бойкие. Ганна оборвала песню, наклонила голову набок, любовалась долгопалыми неуклюжими попрыгуньями. Хо согнулся пополам от смеха, смущенно прикрывая лицо рукой. Да и все уже смеялись в голос, откровенно. Уж слишком разнились между собой эти игрушечные тварюшки и работы мастера – сдержанные, изысканной прелести пейзажи.
