Не менее важным представляется и то, что первая серьезная декабристская организация (1816) возникла тогда, когда Александр I стал разочаровываться в реальной политике, отдавая предпочтение религии и нравственному совершенствованию подданных. Дворянские радикалы еще планировали, мечтали и надеялись — а государь уже попробовал действовать и столкнулся с жестким сопротивлением дворянства (как он мог надеяться после этого на поддержку дворян-декабристов?). Они еще не колебались, когда Александр Павлович уже в полной мере испытывал сомнения и разочарования. Царь и передовая часть дворянства, можно сказать, заметно разошлись во времени надежд на лучшее, более справедливое социально-политическое устройство страны.
Следует отметить еще одно обстоятельство, связанное с движением декабристов. Как часто бывает в авторитарных государствах, у оппозиционеров (особенно радикалов) формируется зеркальная антитеза государственной власти. Всеобщая централизация «сверху», ее мощное давление на общество приводят к появлению схожих по структуре и принципам теории и практики у революционеров. Далее в их среде рождается и набирает силу представление и об организационной антитезе власти (создание тайного общества, тактика захвата власти для насильственного «осчастливливания» населения, создание нового, не менее централизованного, чем прежнее, но «справедливого» государства).
В среде дворянских революционеров все указанные особенности радикализма присутствовали, но находились еще в зачаточном состоянии, были не столько диктующей свою волю реальностью, сколько одной из возможностей развития радикализма. От «поглощенности идеей» декабристов спасло не только то, что они, будучи первыми, не доросли, не додумались до более жестких требований к власти и более четкой организации своих сил, но и особый нравственный облик их движения. Современник с удивлением отмечал: «При нем (представителе дворянского авангарда. — Л. Л.) как-то нельзя, неловко было отдаваться ежедневной низости. При его появлении всякий как-то невольно нравственно и умственно осматривался, прибирался и охорашивался».
Радикалы первой четверти XIX века как истинные интеллигенты предпочли остаться внутренне свободными, но не подстраивать под объективные обстоятельства свои субъективные чувства и понятия долга гражданина, справедливости и чести, не подменять нормы морали и человечности требованиями политической целесообразности. Для интеллигенции того времени хорошо обоснованные сомнения оказались важнее, чем не менее обоснованные утверждения, а потому и нравственность средств ценнее, чем яркие, но сиюминутные триумфы. Автор глубоких исторических романов М. А. Алданов писал: «Есть два вида революций. Одни развиваются грозно, длятся годами, добиваются того, что считают успехом. Другие гибнут в самом начале — и, быть может, они-то и есть самые возвышенные революции. Они не знали страшного испытания удачей…»
Нравственные мотивы в движении декабристов особенно заметны, когда речь заходит о спорах между дворянскими революционерами по поводу формы вооруженного восстания и методов проведения преобразований после его победы. Они ясно ощущали как гибельность проводимого правительством курса, так и опасность гражданской усобицы или установления диктатуры от революции. Кондратий Федорович Рылеев говорил: «Никакое общество не имеет права вводить насильно в своем отечестве нового образца правления, сколь бы оный ни казался превосходным… его должно предоставить выборным от народа представителям, решению коих повиноваться беспрекословно есть обязанность каждого»
.
Декабристы остановились перед тем парадоксом, что идеалы всегда и везде, так или иначе подменяются насилием. Не найдя его решения, они не отважились овладеть властью столь дорогой ценой. Александр же… Он четверть века искал альтернативу революции, но в результате утратил поддержку и доверие как консерваторов, так и либералов с радикалами.
Безвременье
Нет-нет, время не остановилось и даже не замедлило свой бег ни в самобытно развивавшейся России, ни в мире в целом. Шелест перелистываемых страниц календарей отмечал смену дней, месяцев, лет. Мало что изменилось в ближайшем окружении монарха — Сперанский вернулся в Петербург, хотя уже не входил в число особо доверенных лиц, и Аракчеев оставался на месте. Вот только что-то произошло с жизненными (точнее, ценностными) ориентирами нашего героя. Произошло не вдруг, а понемногу, исподволь, на фоне важнейших событий как внутри страны, так и за рубежом. С чего же всё началось и как выглядело (о причинах поговорим чуть позже)?
Отсчет, наверное, надо вести с событий Отечественной войны 1812 года, в ходе которой подданные по-новому оценили своего императора. В их глазах Александр сделался человеком, твердо отстаивающим свои позиции несмотря ни на какие тяжелые испытания. Позже он предстал уверенным в своей непогрешимости вождем, с которым бесполезно и опасно спорить и препираться.
Для самого же монарха этот год стал временем перелома, прежде всего в его религиозном сознании. Он был уверен, что Наполеона победила не армия и даже не суровый климат. По его представлению, на заснеженных полях России произошел суд Божий, а потому Промысел Всевышнего и является главным героем и незабываемым итогом войны 1812 года. Но если война была ниспослана Провидением, то кто из смертных может воздать должное народу, которого Бог избрал своим орудием? Русский народ и его правитель выполнили мессианскую функцию, а потому они должны этим гордиться и смиренно благодарить Творца. Из подобных размышлений рождается и надпись на медали, отчеканенной в честь победы: «Не нам, не нам, а имени Твоему», подчеркивавшая значимость события и его божественную суть.
После Заграничных походов русской армии религиозные настроения у Александра Павловича заметно усилились. Многие современники отметили, что он вернулся в Россию более замкнутым, нелюдимым, задумчивым и раздражительным. Кто-то посчитал, что все перемены в государе объясняются гордостью, вызванной окончательной победой над Наполеоном и завоеванием лидирующего положения в Европе. Кто-то в качестве основной причины выдвигал растерянность царя перед сложнейшими задачами, стоявшими перед страной и континентом.
Однако, на наш взгляд, дело было не только и не столько в этом. Нельзя не заметить изменения в отношении к религии, а также к вопросам нравственного развития и совершенствования человека, которое происходило в душе Александра I. Справедливо замечает американский историк Р. С. Уортман: «После Наполеоновских войн его взор обратился к небесам и, не оставляя надежду на реформы, он начал стремиться скорее к духовному, чем к земному совершенствованию жизни своих подданных»
. Помимо прочего, это означало резкое изменение героического образа русского государя, пытающегося преобразовать свою империю в соответствии с вновь открывшимися перед ним идеалами и перспективами. Древнеримский стоик превращался в смиренного искателя Высшей правды.
Подобный перелом не мог произойти без мучительных переживаний, без упорных поисков подлинной религиозной истины. Поначалу православные архиереи в пышных одеяниях, украшенных панагиями и орденами, виделись Александру представителями всё той же надоевшей ему государственности, которая неустанно напоминала о екатерининских и павловских временах. Как уже отмечалось, это торжественное отрежиссированное великолепие двора было для него бессмысленным и труднопереносимым. И наоборот, идеи, проповедуемые мистиками и различного рода христианскими сектантами, необычайно гармонировали с его давними мечтами и сентиментальными представлениями, постепенно получавшими налет становившегося модным романтизма.
