Министр иностранных дел граф К. Ф. Нессельроде в своих объяснениях с французским послом генералом Б. Д. Ж. Кастельбажаком ссылался на то, что подобные проблемы в отношениях России с Францией возникали и в прежние времена. В первой половине XVIII в. Франция на протяжении 30 лет не признавала императорского титула Петра Великого. «Не отрицая верховной власти в лице его величества императора французов, – заверял Нессельроде французского посла, – нам в наших актах невозможно титуловать его Наполеоном Третьим. Мы вовсе не настаиваем, чтобы принц-президент усвоил себе нашу историческую точку зрения; но нужно, чтобы и он в свою очередь также не заставлял нас смотреть на этот вопрос с его точки зрения»
[475].
Угроза англо-французского сближения, которая беспокоила князя Шварценберга, долгое время могла казаться преувеличенной. Инерция двухвекового англо-французского соперничества была слишком велика, чтобы Николай I мог всерьез воспринимать такую опасность. Со времен кризиса в Марокко и на Таити в 1844 г. и вплоть до весны 1853 г. между Великобританией и Францией складывались неприязненные отношения. В 1850 г. в ответ на так называемое дело Дона Пачифико и попытку Великобритании применить силу против Греции последовал разрыв дипломатических отношений между государствами
[476]. Переворот 2 декабря 1851 г., провозглашение Второй империи и слухи о готовящемся французском вторжении в Бельгию
[477]вызвали в Англии серьезные опасения.
Однако, как показало стремительное восстановление австро-прусского союза в 1851–1852 гг., тесное сближение между враждовавшими прежде великими державами на временной основе было возможно и без урегулирования остающихся между ними фундаментальных противоречий. В этом смысле ближневосточный кризис стал для сближения Англии и Франции тем, чем приход Наполеона III к власти был для Австрии и Пруссии.
Историк Э. Даниэльс утверждал, что Луи Наполеон «неохотно вступил в союз с Англией», поскольку центр французских интересов лежал не на Востоке, а в Бельгии, на Рейне и в Италии. Наполеон «решился на это только потому, что иначе Франция осталась бы изолированной. Русский союз удовлетворял его гораздо больше, если бы он был достижим»
[478].
По мнению французского историка, соглашение с Великобританией требовалось Наполеону не столько для безопасности, сколько для приобретения дополнительного международного авторитета
[479]. Но в обстановке обострявшегося кризиса на Ближнем Востоке потребность в поддержке со стороны Великобритании становилась всё более очевидной.
По мнению русского журналиста Е.М. Феоктистова, суть Восточного вопроса могла быть определена весьма просто: «Он состоит в изыскании средств предотвратить замешательства, которые угрожают политическому равновесию Европы вследствие слабости Порты, с одной стороны, и могущества России – с другой»
[480].
По всей видимости, изначально Наполеон III не имел в виду столкновение с Россией, но «раз из этого дела появился крупный политический вопрос, он позаботился о том, чтобы довести дело до войны»
[481].
Э. Друэн-де-Люис, министр иностранных дел Франции, признавался: «Вопрос о Святых местах и всё, что к нему относится, не имеет никакого действительного значения для Франции. Весь этот Восточный вопрос, возбуждающий столько шума, послужил императорскому (французскому) правительству лишь средством расстроить континентальный союз, который в течение почти полувека парализовал Францию»
[482].
Американский исследователь Д. Дейли анализировал взаимоотношения России и Турции после подписания Адрианопольского трактата в 1829 г. в контексте общей истории Восточного вопроса. Он пришел к выводу, что сущность внешней политики Николая I и канцлера К. В. Нессельроде была не наступательной, а оборонительной, так как оба прекрасно сознавали: «…любая попытка овладеть Константинополем вовлечет Россию в большую войну с Европой, коалиционную войну, которую Россия не могла надеяться выиграть»
[483].
«Сколько бы русские ни говорили о грядущей гибели и разделе Турецкой империи, – утверждал выдающийся английский историк А. Тэйлор, – их фактическая политика за предшествовавшие двадцать лет заключалась в поддержке Оттоманской империи как буферного государства, обеспечивавшего безопасность Чёрного моря; неотъемлемым условием такой политики было то, что Турция должна была бояться России больше, чем какой-либо другой державы. Теперь турки показали, что они боятся Франции больше, чем России. <…> Через год, когда вспыхнула война, английское правительство опубликовало документы о переговорах Сеймура вместе с составленным в 1844 г. планом раздела Турции. Тогда именно и возник миф, будто Россия стремится к расчленению Турецкой империи. Это было неверно. Какие бы отдаленные планы ни лелеял царь, практической задачей русской политики в начале 1853 г. было восстановление преобладающего влияния России в Константинополе, утраченного в результате успеха Франции в вопросе о “Святых местах”»
[484].
Несмотря на то, что восстановление французского господства в Западной Европе и пересмотр границ, навязанных Парижу победителями в 1815 г., на протяжении нескольких десятилетий являлось магистральной установкой внешней политики Франции, военные успехи остро требовались наполеоновскому правительству еще и по внутриполитическим условиям. Наполеоновский режим держался на штыках армии и потому был вынужден считаться с настроениями вооруженных сил. По мнению современника, французской армии «желалось поскорее сделаться еще чем-нибудь другим, кроме армии 2-го декабря»
[485].
