В феврале 1590 г., еще до начала осады Одавара, он написал суверену островов Рюкю, архипелага, который, словно пуповина, соединял Южную Японию с Юго-Восточной Азией, Кюсю — с Формозой. Немногим более века назад, в 1451 г., острова направили посольство в Киото, принятое знаменитым Асикага Ёсимаса; с тех пор ездили и другие, но нерегулярно. Несомненно, Хидэёси хотел укрепить эти невнятные ленные отношения и придать им вес, какого они никогда не имели. Поэтому он написал письмо, делая особый упор на свою победу, высказывая желание распространить свою власть за пределы Японии, находящейся теперь в его руках, и выражая стремление создать совместно с чужеземцем общую семью — что это было, безмерная наивность или банальная причуда диктатора?
Может быть, проект переправы в Корею был тоже выдвинут давно, если верить словам отца Луиша Фроиша, в 1586 г. нанесшего визит в замок Осака:
Он также сказал, что почти добился подчинения всей Японии; его намерение заключается не в том, чтобы завоевывать другие королевства или другие богатства, потому что их у него достаточно, а лишь в том, чтобы обессмертить свое имя… он принял решение привести в порядок дела в Японии на стабильной основе, а потом передать их бремя своему брату Хидэнага, в то время как он сам отправится на завоевание Кореи и Китая; для этого он как раз собирает доски, чтобы изготовить две тысячи кораблей, необходимых для перевозки армии. Что касается него, он не хочет ничего от Отцов, за исключением возможности купить у португальцев два больших и хорошо снаряженных корабля, — он бы оплатил все и дал офицерам лучшее жалованье. И если он встретит смерть в этом начинании, для него имеет некоторое значение, чтобы о нем сказали — он был первым из японцев, который бросился туда; если он добьется успеха и если китайцы ему подчинятся, он у них не отнимет страну, как не останется в ней и сам…
(Murdoch. Р. 305.)
Это показное бескорыстие перед иностранцем, которого он желал растрогать, в сочетании с обещанием везде строить церкви, а затем обратить китайцев в христианство, должно быть, едва гость вышел за порог, сменилось прагматизмом, который лучше согласовался со стремлением к непременной эффективности.
Однако этот жест был не столь неуклюж, как его описывали миссионеры: пусть отец Луиш Фроиш обвинял Хидэёси в стремлении к поиску богатств, превышавших всякую меру, при единственной — святотатственной — заботе о том, чтобы обессмертить свое имя, но японские воины любили тот простоватый, но сильный образ их самих и их двора, воплощением которого казался им кампаку. И во внутриполитическом плане, похоже, трудно обвинить его в ошибке: какой лучший способ можно было найти, чтобы вдохнуть Новую жизнь в нацию, которую более двух веков раздирали феодальные войны? Как по-другому было отвести тот избыток энергии, который не мог за один день, без затруднений и долгого приспособления, превратиться в мирную деятельность? Конечно, Хидэёси иногда недооценивал возможное сопротивление, равно как и проблемы, встававшие за привычным ему горизонтом. Так, в 1587 г., во время захвата Кюсю, он приказал одному из союзных даймё, Со Ёсисигэ, вступить в контакт с царем Кореи, потребовав от него на китайский манер того изъявления верности и той дани, которые в его глазах представляли единственно возможную форму международных отношений. Корейский суверен, отвечая в том же тоне, потребовал, чтобы до начала переговоров выдали всех корейских пиратов, укрывшихся в Японии, которые легко находили убежище у своих друзей и собратьев на побережьях Кюсю; царь желал побыстрей подвергнуть их скорому суду, потому что корейские берега страдали от международного пиратства, равно как берега Японии и Китая. Как ни странно — грубость тона не исключала взаимного уважения? — оба лидера в 1590 г. пришли к соглашению: Хидэёси без тени наших нынешних сомнений выдал сто шестьдесят корейских пиратов судьям их страны, а корейский двор направил в Дзюракутэй двух послов.
Они достигли Киото в апреле 1590 г. и поселились в Дайтокудзи. Прием вызвал восхищение у одного иностранного наблюдателя, Валиньяно, посла вице-короля Индий; последний, желая направиться в Японию в следующем, 1591 г., велел тщательно описать этот прием в надежде — тщетной, — что его примут с большим блеском.
Послы, следуя аристократическому обычаю, ехали до Дзюракутэя в паланкине, а перед ними шел оркестр. Хидэёси ждал их в обширном зале, сидя на толстой подушке и с лицом, обращенным на юг, согласно императорскому протоколу. На нем были высокая шапка из лакового газа и платье из тяжелого темного шелка сообразно его положению кампаку. Вокруг него в иерархическом порядке располагались его чиновники и главные вассалы. Корейцы, приглашенные садиться, заняли места, и принесли кушанья, поставив их перед каждым на маленький поднос. Простота моти (традиционных рисовых пирожков) и сакэ (рисового алкогольного напитка) выглядела странной на фоне пышности обстановки и торжественности ритуала; хуже того — не обменялись ни одним тостом… [Потом Хидэёси удалился и вернулся позже], неся на руках маленького Цурума-цу. Перед ним все простерлись… Он заинтересовался корейскими музыкантами и попросил их сыграть так громко, как они могут, а потом, увидев, что ребенок заплакал, он засмеялся и попросил, чтобы того унесли. Похоже, он был занят только своими мыслями, далекими от людей, которых он принимал, и совершенно не считался с требованиями этикета. Вдруг послы засвидетельствовали свое почтение, потом удалились, чему кампаку как будто не придал ни малейшего значения
(Murdoch. Р. 309.).
Неподдельная рассеянность, легкомыслие? На самом деле намеренная дерзость и тонкая тактика, превосходное вступление, позволяющее идти прямо к цели. Хидэёси без обиняков высказывается в послании, отданном для передачи царю Кореи:
Мой замысел — вступить в Китай, распространить наши собственные обычаи во всех провинциях — четырехстах и более — этого народа и учредить там навсегда правление нашего императора. Поскольку ваша страна проявила предупредительность и нанесла визит к нам в Японию, чтобы выказать уважение, вам опасаться нечего… Когда я вступлю в Китай… мы возобновим наш союз. Мое единственное желание — чтобы блеск моего имени достиг трех стран
(Ср. Murdoch. Р. 308 и далее.).
Что вдруг случилось с головой этого вождя, доселе столь осторожного при внешнем фанфаронстве? Это была, конечно, драма наивности, драма эгоцентризма и гордыни, которые не всегда щадят и великих людей, делая их детьми, драма плохой осведомленности в ситуации, когда национальное чувство в эйфории вновь обретенного единства — или в надежде на его скорое обретение — воспринимает все в манихейской оптике. Как Хидэёси воображал себе материк? Как большой Киото, в котором находятся те же мелкие феодальные общества? Он, централизатор современной Японии, еще не имел ни малейшего представления о государстве масштаба Китая. Преступная слепота — его положение не давало ему права заблуждаться; долговременная слепота — он дважды отправлял посланника в Корею, но в июле 1591 г. еще не получил никакого удовлетворительного ответа и с наступлением лета начал готовиться к войне.
