В том ли дело, что горизонт старика уже сузился, или в любви к сыну, дарованному богами, отца, который не мог налюбоваться на свое счастье, или же дело в том, что благодаря обычной проницательности Хидэёси понял тщетность своих начинаний во внешнем мире, слишком плохо ему знакомом, чтобы проводить там умелую политику, — но во время второй корейской кампании он даже не счел нужным приехать в свой замок Нагоя в Карацу. Мир за пределами Японии казался ему неприветливым, а наглые чужеземцы, бороздившие моря, захватывая в свои руки торговлю ценными товарами и навязывая свои законы при помощи мушкетов, более чем когда-либо вызывали у него недоверие и, хуже того, гнев.
Он помнил то, что обнаружилось во время похода на Кюсю, — живучесть иностранной веры в этих землях; конечно, в определенном смысле она послужила его делу, потому что двое из самых верных даймё с Кюсю, Кониси и Курода, были христианами, а некоторые, как Отомо Ёси-мунэ, крестились во время самого похода, в 1587 году.
Заинтересовавшись, Хидэёси проявил тогда большую благосклонность к делу и молитвам вице-провинциала христиан, отца Коэлью; вернувшись в Осаку, он сохранил к ним доверие, и чужеземцы немало им попользовались! Интерес к христианскому учению стал настолько модным, что последним в какой-то мере увлекся даже Хидэцугу, приемный сын Хидэёси, — симпатия покойника, обвиненного в измене, в 1597 г. была не на пользу христианам! С того момента это пристрастие стало не нравиться тайко: под иезуитским облачением и моральными заповедями, которые во многих отношениях, на его взгляд, воспроизводили традиционные поучения буддизма, он начал различать лицемерие, стремление к власти, сравнимой с властью его старых врагов — монахов Икко, так долго разжигавших прискорбные для Японии гражданские войны.
Он помнил также нехорошие ответы, которые получил от отца Коэлью и от того португальского купца, чей тяжелый корабль приплясывал и дергался на своем якоре в Хирадо. Он им задал пять вопросов, притом ясным разговорным языком:
1. Почему и от имени какой власти Коэлью требует от подданных Японии стать христианами?
2. Почему христиане подстрекают своих учеников разрушать буддийские храмы?
3. Почему они преследуют буддийских священников?
4. Почему христиане и португальцы едят животных, очень полезных для человека, таких как быки и коровы?
5. Почему Коэлью позволяет купцам своей страны покупать японцев, чтобы делать из них рабов в Индиях?
Коэлью сумел ответить только на первый вопрос, напомнив о своем посещении в прошлом году (1586) замка Осака, войне на Кюсю и союзе между христианскими даймё и силами тайко против жестокости семьи Симадзу. Но больше ни одно из его объяснений не выглядело убедительным, особенно насчет работорговли — которую португальцы, похоже, в самом деле пытались тогда внедрить в Японии, не сталкиваясь с противодействием своих духовных пастырей, какого, казалось бы, можно было ожидать.
Несмотря на свой интерес к богатствам дальних стран, несмотря на процветание портов северной части Кюсю, из которых некоторые, как Нагасаки, за несколько лет получили развитие благодаря иностранцам, Хидэёси тогда издал суровый эдикт:
Мои верные советники сообщают мне, что в наше государство прибыли иностранные священнослужители, проповедуя закон, противный японскому, и даже дерзая разрушать храмы, посвященные нашим богам и Хотокэ [Будде]; это оскорбление заслуживает страшнейшего наказания, но, тем не менее желая выказать милосердие, мы повелеваем им под страхом смерти покинуть Японию в течение тридцати дней. До тех пор никакого вреда им нанесено не будет. Но по истечении сего срока мы повелеваем, чтобы всякий священнослужитель, который обнаружится в нашем государстве, был бы арестован и покаран как самый злостный уголовный преступник. Тем не менее мы позволяем португальским купцам заходить в наши порты и продолжать свою обычную торговлю в нашем государстве в той мере, в какой этого требуют наши интересы. Но мы запрещаем им ввозить в нашу страну какого-либо иностранного священнослужителя под страхом конфискации их кораблей и товаров
(Murdoch. Р. 243).
Хидэёси считал, что в этом требовании нет ничего, кроме стремления к естественному и простому благу; Коэлью даже добился от него дополнительной отсрочки — ни один португальский корабль не покинет Японии до истечения шести месяцев. Хидэёси как добрый государь удовлетворил его просьбу. Но он плохо переносил, когда иностранные священники воздействовали — не столько на народ, до которого ему было мало дела, равно как и иезуитам, сколько на лучших из его полководцев: он не простил им, например, влияния на Такаяма Укона (1553–1615) и был в отчаянии, что из-за иностранцев вынужден лишить доверия, может быть, самого надежного из своих заместителей. Конечно, не все проявляли такое же постоянство: едва стало известно об эдикте 1587 г., большинство Эогшё-христиан впали в отступничество, а некоторые принялись жечь церкви с таким же рвением, с каким прежде способствовали их постройке, и снова оказывать покровительство буддийским священникам, которых еще недавно жестоко преследовали. Однако европейцам понадобилось время, чтобы понять всю серьезность намерений тайко. Они несколько легкомысленно связывали эти акты с его переменчивым настроением или с яростью человека, чьих любовниц и развратную жизнь клеймят миссионеры. Никто из иностранцев в Японии не оценил всей весомости ситуации: Монтеру, капитан корабля, который должен был забрать всех священнослужителей, преспокойно послал гонца к Хидэёси с сообщением, что он оставляет на месте «некоторое количество» священников, которых не может разместить у себя на судне, и просит Хидэёси отложить казнь над ними, положенную по его эдикту. Тайко пришел в ярость: вместо того чтобы убивать людей — которые явно были ни при чем, — он велел разрушить все церкви Киото, Осаки и Сакаи, то есть, за исключением Кюсю, географическое положение которого наделяло его особой ролью, почти все церкви Японии, во всяком случае, те, которые имели наибольшее влияние. Хоть Хидэёси, возможно, был разъярен и, конечно, дорожил своей славой, он тем не менее не поколебался объяснить эти акты, причем иностранцу — португальскому эмиссару, чья судьба была в его руках:
..Я был вынужден их изгнать, потому что они проповедовали закон, очень враждебный к богам и Будде… Ками и Хотокэ [Будда], наши боги, — повелители Японии, которые своими победами и подвигами заслужили почитание в качестве богов. Всякий господин в Японии должен стремиться к тому, чтобы за его деяния его почитали как бога… Закон, который проповедуют Отцы, совершенно несовместим с ками и с Хотокэ и по этой причине несовместим с господами и сувереном Японии; может быть, он и хорош в других местах, но не в Японии. Вот почему я приказал уехать священникам, которые разрушали и уничтожали ками и Хотокэ, а значит, стремились принизить память обо мне и мою славу после моей смерти; и я не могу быть другом тем, кто несовместим со мной и враждебен мне самому
(Murdoch. Р. 245).
Тогда португальский посланник стал уверять, что король Португалии больше не позволит купцам ходить в Японию, если они не будут время от времени брать с собой священнослужителей, чей третейский суд улаживает ссоры — нередкие между мирянами, — а присутствие гарантирует европейскому суверену серьезность экспедиции. Как человек осмотрительный Хидэёси закрыл глаза на то, что португальские корабли имеют на борту священников, а также на их собратьев — добрую сотню, — которые еще служили в области Хирадо на севере Кюсю. Зато, внимательно заботясь о соблюдении своих материальных интересов, он конфисковал Нагасаки и его область — которые местные даймё, Омура, подарили иезуитам, — и присвоил все доходы от порта. Это было выгодно для его экономической политики: один из ее аспектов состоял в том, чтобы заставлять японские торговые суда получать лицензию на поездки, заверенную его большой киноварной печатью, которая бы отличала их от заурядных пиратских судов, — взамен за это «дозволение» он рассчитывал, несколько наивно, выкачивать из них доходы. Это было корыстной фискальной политикой, которая однако прекратится только через пятьдесят лет!
