— Говорили, — буркнул Олег, подобедав у Журы туру.
— Когда в ресторан приходил, на цены смотрел или тупо заказывал, что тебе нравилось?
— Не смотрел. — Олег двинул пехотой на королевский фланг.
— Обычно, когда люди за ярд стоят, они перестают ценами в меню интересоваться.
— Это ты к чему? — в ход пошла белая кавалерия.
— Определяюсь со своим наследством.
— Кому оставить? — Олигарх весь поглотился игрой.
— Нет, с кого получить. Интересно, а почему москвичи говорят или на уровне театра, или на уровне гомосексуализма?
— Тебе шах! — Олега потряхивало в предвкушении скорой концовки.
— Ну, ушел! Что дальше?… Ты в театре, наверное, ни разу-то и не был. — Серега убрал короля с прострела.
— Мат! — Олег замкнул офицером спасительную диагональ.
На следующий день Олигарх продолжал громить хату, как Тухачевский тамбовских крестьян. Одолевали ли его подозрения и сомнения? Кого угодно и в чем угодно, но только не себя в неумении или бездарности. Даже когда мы спокойно играли между собой, оставляя гроссмейстеру короткие минуты на отдых, Олег, окидывая мимолетным взглядом расстановку фигур, снисходительно ронял свое «неправильно пошел».
Нещадной критике подвергались все без исключения, и, как ни странно, прежде всего Сергеич. Самым тяжелым в эти три дня оказалось сдержать хохот и скрыть улыбку. Но задуманная нами система работала, как таджики, — безотказно, с перерывами на сон и еду. Единственный сбой случился на третий день, когда у Сереги не хватило смекалки. Пока Жура соображал, как ему проиграть с преимуществом в ферзя и коня, Олег, досадуя «на ошибку на четырнадцатом ходу», сдался. Больше досадных промахов не было.
Наконец пришел день-икс. Я удостоился чести первым обыграть Олигарха. Это не составило особого труда. За три дня Олег настолько расслабился, что через десять минут ушел по фигурам в глубокий минус.
Я же не спешил. Ободрав белых, как колхозную яблоню, провел пешку в ферзи и следующим ходом влепил мат. Далее Олег пошел по рукам, как переходящее знамя соцсоревнования, — от победителя к победителю. Олигарх имел шансы выиграть у Сереги и у меня, но и эти шансы мы обнулили. Во время игры, наблюдая за партией, рядом всегда стоял Сергеич, положив руку игроку на плечо, или на его спину, или на голову, или на шею: в зависимости от фигуры, которой следовало пойти. Дополнительная корректировка огня осуществлялась методом пальпации.
На шестом мате кряду пунцового Олигарха с разжеванной в кровь нижней губой выдернули к адвокату.
— Ваня, с таким тылом у меня бы уже Каспаров под шконкой кукарекал, — хохотнул Серега в ожидании Олега.
Олигарх вернулся, баталии продолжились. Еще двенадцать поражений, как с куста, его окончательно добили. Натянув «колпак», Олег пошел в категорический отказ.
— Лысый, давай поиграем, — не отступал Серега.
— Не хочу, — отмахнулся Олигарх, погрызывая фильтр.
— Почему?
— Потому что не хочу!
— Сейчас или вообще?
— Не знаю.
— Как это — не знаю? Хорош морозиться, Олежек.
— Я и не морожусь. Настроения нет. Будет — сыграем.
— Что ты ломаешься, как девка! Играть давай! — Я подключился к разговору. — Всей хатой тебя упрашивать, что ли?
— Вань, выражения выбирай, — заерзал Олигарх. — Хотите, играйте между собой.
— Да ты не обижайся, Олега, — уговаривал я сокамерника в надежде на продолжение аттракциона.
— Обижается знаешь кто?!
— Ты-то точно знаешь, сиделец матерый, за годишку понаблатыкался. Ладно, Олег, не расстраивайся…
— Да мне по хрену!
— По хрену пидору чулки.
— Начинается… — Олег изобразил глубокий вздох. — Если и злюсь, то только на себя. Спешу, тупые ходы делаю.
— Что поделать, раз ты такой тупой, — заржал Серега.
— Ты сам тупой! — выпалил Олигарх.
— В курсе, что стрелочник хуже пидараса?
— Умный самый, да? Хорошо, давай сыграем! — Олег подскочил к доске.
— Сейчас я тебе покажу, кто в земле редиску красит! — Жура был настроен не менее решительно, но поглядывал в сторону Сергеича, поглощенного чтением свежих газет.
Первой жертвой беспечности Журы стал офицер, потом под раздачу угодили две пешки. Глаза Олега сверкали неумолимой кровожадностью.
— Моргнул, браток! Нам такие позарез нужны! — Сергеич, оторвавшись от газет, подошел к доске и, опираясь на Журино плечо, вникал в суть происходящего.
— На ничью согласен? — Серега распрямил грудь.
— Щаззз… Он мне хамить будет, а я ему подарки делай.
— Соглашайся, Олежа, верняк! Для тебя это выход, хоть при своих останешься, — упивался Жура.
— Короче, или ходи, или сдавайся, — уверенность Олега в неизбежности своей победы оставалась непоколебимой.
— Я так пошел. — Жура, ведомый рукой Кумарина, напал пешкой на коня.
— «Белые розы, белые розы, беззащитные шипы…», — торжество своей стратегии Олег обычно выражал песней. — Мат…, а, нет, шах.
— Паскудный у тебя репертуарчик, и шахи твои паскудные. — Жура, морщась, водил фигуры, до конца не понимая замысла Сергеича.
— Еще раз шах. — Олег наседал ферзем.
— Кончились твои шахи. — Жура спрятал короля в карэ из пешек.
— Пока вот так пойдем. — Олег подтянул к центру коня. До победы оставался один ход.
— Мат! — Серега эффектно уронил дожидавшуюся своего часа ладью на королевскую горизонталь.
— Как это? Как…
— Доигрался хрен на скрипке! — лениво протянул Жура.
— Смотри-ка, выиграл! — удивленно воскликнул Сергеич. — Как же ты, Олег, умудрился такую партию молдовану сдать?
— Как тебе? — Серега, требуя одобрения, посмотрел на Кумарина. — Три фигуры у меня выигрывал.
— Красиво, Сережа! — восхитился Сергеич, невольно асфальтируя раздолбанную психику Олега.
Для Олигарха шахматная эпопея только начиналась. Его зашибленная мания величия жаждала мести. И, надо отдать должное, к своему реваншу Олег решил готовиться основательно. На следующий день он выписал из библиотеки всю шахматную литературу, из которой отдал предпочтение толстенному фолианту в четыреста страниц. Исследовательской педантичности, проявленной Олегом при штудировании шахматного талмуда, мог позавидовать всякий начинающий ученый. Не менее трех часов в день Олигарх проводил за книжкой, конспектируя изученное и повторяя пройденное, прерываясь только на наблюдение за чужой игрой, делая какие-то мудрые пометки в отдельной тетради. Выдержка, с какой Олег огрызался на наши приглашения сыграть в шахматишки, невольно распространялась на все остальное совместное житье-бытье.
