Здесь каждый божий день — обход доктора, который через кормушку интересуется здоровьем сидельцев, но его основная задача — писать справки для суда об отменном самочувствии заключенных. Единственный толк от лепилы — назначение «постельного режима», то есть возможности укрываться одеялом в дневное время без риска залететь в карцер…
Одна из самых распространенных тюремных болячек — колени. Они дают о себе знать месяцев через пять, проведенных в СИЗО. Сначала — рваная боль, затем колени набухают плотным воспалением, и ты не спишь от невыносимой терзающей рези, отказываешься от прогулок и санобработки, поскольку нести тебя некому. Недели две, месяц — антибиотики мало-помалу глушат боль.
Другая тюремная неизбежность — резко садится зрение, стремительно развивается близорукость. Словно крот, ты быстро отвыкаешь от живого света. Взгляд постоянно упирается в стену на расстоянии вытянутой руки и лишь изредка вырывается на просторы тюремных и судебных коридоров. Прямой солнечный свет на нашем централе — забытая роскошь. В лучшем случае приходится радоваться скудным отблескам, рассыпанным в цементной сырости колодца прогулочного дворика.
Вчера, разъедая заросли колючей проволоки, вдруг расцвело мартовское солнышко. На душе светло, а глазам больно. Даже закрытые глазницы не выдерживают забвенных лучей, яркими вспышками разрывающих привычную полутьму. Отводишь взгляд, стараясь больше не пересекаться с этой, по здешним меркам, аномалией, довольствуясь игрой бликов на подкопченной окурками стене.
На прогулку заказывают минул’ за сорок. Сонный сползаешь с «пальмы», умываешься, встаешь на молитву. В решетку бьется весна вместе с ласкающей надеждой, которая неизменна вот уже шестнадцать месяцев. Весенний сквозняк для зэка все равно что блеск витрин для нищего: восхищает глаз, терзает душу.
Изменения в природе тягостны Сергеичу. Сердце с пулей чаще дает сбой, приступы резко участились, отнимаются ноги. Клин клином: физкультура и обливание холодной водой — панацея от навалившейся хвори. Но последние три дня сил у него не хватает даже на прогулку. Гуляем втроем. Мы с Олегом занимаемся по отработанной программе, Серега пританцовывает под музыку. На вышке дежурит Квадрат, подолгу задерживаясь над нашим колодцем. Перекидываемся с ним колкостями.
— Давай, если отожмешься пять раз вверх ногами, я не буду вашей хате делать Малевича, — кричит он сквозь музыку Сереге.
— Ты меня унизить хочешь? — возмущается Жура.
— Чтобы унизить человека, мне достаточно выключить телевизор, — властно зубоскалит сержант.
— А это правда, что вам микрофоны в ботинки вшивают? — парирует Серега. — Вот ты стоишь сейчас, сапог свой сверху выставил… Спрашивается, на хрена?
— А вот у меня есть кнопка на коридоре, — ржет Квадрат, заглушая радио.
— Ладно, достал ты со своей кнопкой. Значит, говоришь, пять раз отжимаюсь вверх ногами, и ты о ней забываешь.
— Говорю, — кичится Квадрат.
— Смотри, братуха, если че, фуфлыжником будешь, — Серега с нашей помощью закидывает ноги на стену и вытягивает заветную пятерку. — По телевизору порешали мы с тобой?
— Порешали, — слабо доносится с вышки, и удрученный Квадрат двигается в дозор по другим дворикам.
Сержант сдержал слово, кнопка в его смену остается неприкосновенной.
Я уперся плечами в скамью, закачивая спину. Перед глазами, как ни в чем ни бывало, ползет божья коровка. Сваливаюсь с лавки, чуть не вывернув плечо. Эту тюремную зарисовку не передать, не описать словами. Божья коровка в сером полумраке дворика, среди серых теней на сером асфальте, словно капелька крови, свежей, яркой, живой на бездыханном сернистом трупе. Она переходит с ладони на ладонь, удивляясь, но не возмущаясь теплым завиткам арестантских рук. Перед выходом я аккуратно спрятал живую капельку в просторный конверт из салфетки, который пристроил в карман таким образом, чтобы вертухай не зашиб коровку при шмоне. В хате она быстро одомашнилась и, сделав пару ленивых кругов, приземлилась Сергеичу на плечо…
После обеда Кумарина заказывают «с документами». Он возвращается позже шести, лица на нем нет, глаза полуприкрыты. Тяжело дышит побелевшим ртом, рука сжимает свитер в области сердца. Сергеич валится на шконку и полушепотом просит валокордин.
— Надо врача! — всполошился Олег.
— Не надо, — хрипит Сергеич. — Без толку…
Но Олигарх уже стучит в тормоза. Через полчаса появляется врач.
— Что у вас? — раздраженно бурчит сквозь кормушку.
— Барсукову плохо! Сердце! — объясняет Жура.
— Да здоров он! — рявкает тетка. — Вчера спортом занимался, а сегодня, видите ли, ему плохо! Не надо симулировать! — и повелительно бросает вертухаю. — В эту камеру меня больше не вызывать!
Отчего прихватило Сергеича, мы смогли узнать лишь на следующий день от него самого.
Кумарина привели к члену следственной группы Горейко, который прибыл для проведения ознакомления подследственного с материалами уголовного дела. Следователю не больше двадцати пяти, средней недокомплекции, с откляченной губой, тонкой шеей, которую оттягивала здоровенная золотая цепь — привет бандитским девяностым. Набриолиненный мальчонка вырядился в куртку и джинсы “D&G”, на ногах — казаки из крокодиловой кожи за полштуки евро. Из модной спортивной сумки напомаженный и надушенный следователь, заполонивший удушающим приторно-сладким парфюмом комнату, извлек несколько томов.
— В чем виноват Цыганок? — спросил Сергеич, рассматривая первый том. — Твой же ровесник, а его в пресс-хату.
— Молодой, ушлый, хотел красиво жить, — лицо Горейко сморщила глумливая улыбка. — Меньше спрашивайте — больше читайте.
— Читать это нельзя — оформлено ненадлежащим образом, — спокойно заметил Кумарин.
— Самый умный здесь нашелся? Я собаку на этом съел, — повысил голос Горейко.
— Если вы такой опытный, то почему нумерация страниц от руки карандашом? — ровным, спокойным голосом спросил Кумарин.
— А х… его знает, не все ли равно.
— К тому же отсутствует название уголовного дела и указание номера тома, — закончил Сергеич, отодвигая от себя бумажный брикет.
— Э-э! Необходимо расписаться о прочтении, — потребовал Горейко.
— Как я могу расписаться, если не знаю даже, что это такое? — резонно удивился Сергеич.
— Кажется, вы себя неважно чувствуете, вид у вас болезненный, — Горейко с любопытством всматривался в Кумарина. — Так вот, пока не подпишете, не будет вам никаких лекарств, ни воды, ни, как говорится, еды. До утра здесь будете торчать.
— Когда одного спортсмена спросили, что хорошего он сделал в жизни, он ответил: прыгал в длину. Что скажете вы? — улыбнулся Сергеич. — Не давал таблетки? Вы напрочь лишены человеческого достоинства и пытаетесь попирать чужое, отчего-то искренне веря, что этим исполняете свой долг.
— Почему это я достоинства лишен? — обиделся Горейко.
