Дева начала привычно, как будто много раз об этом рассказывала, потом замолчала.
– Только им знающие люди лечить должны, – добавила потом. – И собирать тоже. Неумеючи отравиться можно.
– Ты про всякую травку столько знаешь?
– Про всякую.
Далята еще помолчал.
– Не благословляла меня мать, – признался он. – Я и не простился с нею толком – не до того было.
– Как же так? – румяная удивленно подняла брови.
– Она дома осталась, с Семятой – это старший наш брат, и с Гречином – это самый младший, он еще отроча…
– Почему же Гречин? Что за имя такое? У вас есть греки в роду?
Она даже засмеялась: вот нелепость сама же выдумала! Чаще у людей медведь в прадедах бывает или вила в прабабках, чем гречин или хазарин.
– Это прозвище. Десять лет назад мой отец в греки войной ходил, а как вернулся – дитя народилось, вот его и прозвали так.
– В греки войной? – румяная наморщила широкий, однако низкий лоб. – А, так ты – деревского воеводы сын?
– Да, Величар был мой отец, последний воевода деревский. Я с ним был, когда его убили… – тихо добавил Далята.
Так дико было вспоминать ту зимнюю ночь и кровь на снегу, когда сейчас перед глазами Даляты по зеленому лугу плавали «серые утицы» – красные девицы, задорно и плавно взмахивали в пляске белыми рукавами, а со всех сторон звучали рожки, смыки, бубны.
Ты поляночка, поляночка моя,
Да и где ты, поляночка, погуливала,
Да и где ты, поляночка, разгуливала? —
доносилось до них.
– А кто его убил? – румяная теперь сидела, полностью развернувшись к Даляте. Серо-голубые глаза ее стали тревожными.
– Русы… Свенельдич-младший.
– А кто это? Как это было?
– Когда Ольга под Искоростень пришла со всей ратью.
– А кто это?
Далята опешил. Она ничего не знала! Даже не слышала о том, что было главной бедой, борьбой и смыслом его жизни в последний год. Не ведала, кто такая Ольга, Ингорева вдова.
– Ольга – это княгиня киевская, мать Святослава. Про Святослава ты хоть знаешь? Он ведь княжича вашего убил, Благожитова сына. Про это ты хоть слыхала?
– Да, – дева отвела глаза. – Про это… слыхала.
– Где же ты была, когда сюда русы приходили? Они же до Хотимирля вашего всего с два поприща не дошли!
– Я в Не… в лесу была.
– Вас прятали там?
– Нет, я там живу. Расскажи о русах. Что это за народ? Зачем они ходят всех воевать – вас, нас?
– Порода такая. Хотят весь белый свет подчинить и со всех родов дань брать.
– Как обры?
– Навроде того.
Но Далята не мог молчать, имея возможность поведать о своих схватках с племенем, не менее опасным и грозным, чем обры из дедовских преданий. Он начал рассказывать с прошлого лета – когда умер воевода Свенельд и князь Володислав отказался платить Киеву дань… ну, и началось.
Дева слушала, внимательно глядя на него и позабыв обо всем вокруг. Потом подняла глаза и новым взглядом окинула веселый луг. Будто уже видела, как эти отроки встают в ратный строй, а этих дев и жен молодых чужаки уводят, чтобы продать за море Греческое…
– Что-то не о том у нас беседа завязалась, – опомнился Далята. – Люди веселятся, а я тебе про разорища толкую. Пойдем-ка, – он встал и за руку поднял с травы румяную. – А то все гулянье провороним. Венок свой не забудь.
* * *
Наконец настал час, когда Далята смог побороться за свое счастье – уже не плясками, а делом. Имея за плечами не одно купальское игрище близ Ужа, он знал: вечером, ночью или утром на заре, но дойдет и до этого.
Самый длинный день в году кончался: было еще светло, но белый месяц уже выплыл на сине-голубой свод, намекая, что ночь все-таки придет и уже стоит на пороге неба. За время игрищ парни пригляделись и к девкам, и к их венкам, так что уже знали – где чей. У Зареницы тоже был венок – не такой пышный, как тот, в каком она приехала из лесу, но тоже красивый, пестреющий множеством каких-то цветочков – синих, алых, желтых, Далята не очень в них разбирался. Это девки про каждую травку целое сказание знают, и непременно в нем кто-нибудь кого-нибудь похищает из любви…
Солнечная дева привела свою дружину к реке, встала на песке отмели.
Собиралися девки во кружок, —
запела она, а все прочие, выстроившись в ряд позади нее, подхватили:
Расходились во лесок,
Ой ладо, лели-лели!
Садились на лужок,
Где муравенка и цветок,
Сорывали с цветов цветочки,
Надевали на головы веночки.
Они думали-гадали,
С кем гнездушки завивать будем?
С кем теплые заводить будем?
И озирались, будто украдкой, глазами подзадоривая парней не робеть и не теряться.
Многие уж верно делали это не зря. Весь вечер Жировит оттирал от Зареницы прочих женихов, да тем и не было большого толку спорить: Зареница сама во всех играх выбирала Жировита. С него она не сводила глаз, ему прельстительно улыбалась, склоняя голову со светлой косой к худощавому плечу под ярко-красной вздевалкой. По другим отрокам ее светло-голубые глаза скользили равнодушно, надменно: кроме княжьего брата, никто ей не в версту. Коловей, Мышица, другие товарищи, подходя посмотреть, как тут дела, подбадривали Даляту знаками – но что толку в твоей бодрости, когда на тебя даже не глядят?
Направляясь со всеми к реке, Далята еще раз подумал: не так уж горделиво Жировит будет выглядеть, если все же взять его и метнуть в воду. Может, тогда Зареница не будет таращить свои холодные глаза на него одного, а в удивлении откроет рот. Лишь бы случай выпал…
Та румяная, которой Далята рассказывал про войну, тоже обернулась и взглянула на него. Он подмигнул ей в ответ: девка ему нравилась. Она хорошая, добрая. И собой даже попригляднее, чем княжья дочь, порумянее лицом и покруглее в нужных местах. Главное, что веселая. Нынче нигде грустных нет, но в румяной было что-то особенное: какой-то светлый внутренний огонь, так что при одном взгляде на нее делалось тепло. Повезет тому, за кого она выйдет – одним своим присутствием она осветит и согреет всякий дом.
Но себя Далята в этом счастливце не видел. У него нет ни рода, ни печи, ни дома, куда ее вести. Взять за себя он сейчас может только Благожитову дочь, за которой в приданое княжеский посох дают.
А как ее звать, румяную? Даже не спросил…
Пришлось девкам за Дунай плыти, —
снова запела Зареница и двинулась прямо в воду.
подхватили остальные, чередой втягиваясь в реку вслед за ней. И правда, будто утки.
