Смешок.
Оборачиваюсь.
Стоит старуха, лицом страшна. Кожа темная, что дерево старое, морщинами, как древоточцами, изъедено. Рот-трещина, а в нем зуб кривой белеется. В глазу бельмо, что луна в ночном пруду сияет… волосы-космы. Руки-крюки. В них посох резной, с головами звериными.
— Кто ты? — говорю, понимая, что вновь нахожусь вовне.
Старуха рот открывает, только ни звука не доносится. И понимает. И кривится недовольно. Раз, ударила она посохом о землю и обернулась красавицей редкостной.
Кожа бела. Глаза, что небо грозовое… волос темен покрывалом шелковым лежит. И единственным украшением — веточка хинайской сливы.
— Так лучше? — спрашивает меня красавица, лукаво усмехаясь. А я… что я могу ответить? Что вижу посох тяжелый, поди-ка удержи подобный. И голов на нем не одна сотня, и не только звериных… хотя… тигр здесь, и косуля, и хорек, и сова вон поглядывает.
А фурисодэ свое белоснежное она с левым запахом надела. Поясом подвязала серебряным…
Белые ленты с загробными бубенцами с запястий свисают. Сделает она шаг… или не сделает, навсегда привязанная к вратам в нижний мир, получившая право выглядывать к людям лишь в краткий миг их гибели.
— Я умерла?
— Еще нет.
— Умру?
Девушка лукаво улыбнулась.
А говорят, что в зеркалах отражается чудище страшное, из многих тел составленное, как звериных, так и человеческих.
— А тебе не терпится?
Она склонила голову чуть набок, и аккуратные ямочки возникли на щеках. Бледненькая какая… и жаль, если она действительно на привязи.
Дзигокудаё смеется.
Громко и звонко.
А с нею смеются и головы животных. Кудахчет петух, кричит овца… шумно как.
— Редко случается, что люди жалеют меня, — говорит она, касаясь пальчиками бледных губ. — Спасибо.
Не за что.
И… что мне делать дальше? Пасть ниц? Смиренно принять свою судьбу? Или просто спросить, зачем явилась?
— Видящие давно не приходили в этот мир. — Похоже, встреча с богами тем и хороша была, что вслух вопросы можно было не задавать.
— Я не нарочно.
— Знаю.
— Я… не вернусь обратно? Домой?
— Нет.
— А когда умру?
Как-то в разрезе последних событий и знакомств весьма меня заинтересовал этот вопрос. Вот не хотелось бы превратиться в кровожадного призрака или остаться неприкаянным духом.
Кивок.
И палец у губ.
Похоже, есть темы, которые и богам не хочется затрагивать. Что ж, если так… значит, она просто посмотреть… а я… и я посмотрю. Почему бы и нет?
А заодно уж…
Если она богиня смерти, то должна знать, чего от меня ее сестрица солнцеподобная желает. Но Дзигокудаё вновь уходит от ответа. А печать на моей руке вспыхивает так ярко, что мне приходится закрыть глаза, дабы не ослепнуть.
Я знаю этот иероглиф.
Путь.
Предназначение.
И еще выбор. Но путь куда и выбор чего? Боги не скажут прямо, но…
— Хорошо. — Я опустила рукав. Кроха информации уже лучше, чем ничего. — Тогда… ты же можешь забирать души? Те, которые заблудились и не знают, куда идти?
Кивок.
И протянутая рука, в которую я вкладываю кругляш на ленте. Камень выглядит обыкновенным, но стоит присмотреться, и на нем вспыхивают узоры силы. Богиня прикасается к камню губами, а затем вдавливает в посох.
Хорошо.
Она заслужила покой. И надеюсь, что раз уж оказалась в нежных руках Дзигокудаё, то встретит на той стороне своего Юрако.
Улыбка.
Светлая такая…
Значит, встретит. И быть может, в новой жизни, которую эти двое заслужили, они окажутся вместе.
Пожатие плечами.
Вздох.
— А еще у меня есть кошка… то есть не совсем кошка, но… это была старая соседка. Ее сын убил… и закопал в доме. Не знаю почему… она осталась без должного погребения, и это плохо… что мне делать?
Богиня вновь качает головой.
Отступает.
Она возвращается в туман и царство мертвых, а мне остается жизнь. И этот протяжный душераздирающий скрип, который развеивает остатки сна. Сна ли?
Огонек.
Дрожит, что бабочка, запертая в стекле. Стекло темное, закопченное, но огонек танцует. Я смотрю на него, и только на него. Пахнет травами. А скрип не исчезает.
Где я?
Тепло.
Темно. И рядом кто-то дышит.
Я поворачиваю голову, но огонек слишком крохотный, чтобы разглядеть. Впрочем, гадать нечего.
— Женщина, — этот недовольный голос я узнала бы из многих других. — Тебе не говорили, что гулять ночами опасно?
Говорили, но…
Пальцы мои шевелятся. Значит, не отморозила. А вот… я вдруг осознаю, что лежу голая.
Совершенно.
И…
— Тихо, — велел тьеринг. — Твоя одежда была слишком грязной.
Он поморщился и добавил:
— Ее сожгут… а тех двоих… вряд ли кто-то поверит, что их убила хрупкая женщина. Мне говорили, что ваши женщины опасны, но я, признаюсь, не верил.
Меня затрясло.
Я вдруг отчетливо поняла, что едва не погибла.
Переулок.
И… они ждали меня? Или просто кого-нибудь ждали? И это случайность или еще одна попытка избавиться от надоедливой и слишком везучей Иоко? Если так…
— Дыши, — велели и сунули под нос чашу. — Пей. Забудь. Заслужили. В следующий раз, когда соберешься гулять ночью, просто позови.
А я расплакалась.
Проклятие. Я не умела плакать, ни в прошлой жизни, ни в нынешней, теперь же вдруг… взяла и…
— Тише. — Меня прижали к груди. — Глупая-глупая женщина… я тебя запру когда-нибудь… украду на корабль и запру.
— На корабле? — выдавила я сквозь слезы.
— Так надежней.
Кто бы спорил.
ГЛАВА 32
Поджатые губы Мацухито.
— Это все ты виновата! — Араши не находит себе места. Она вскакивает. Садится. И вновь вскакивает. Мотает головой, и тогда длинная коса ее, в которой поблескивают металлические нити, шлепает по плечу. Порой коса падает и на стол, и тогда Шину хмурится.
Она режет овощи.
Тихо.
Методично.
Нож постукивает о доску. Ложатся полупрозрачные колечки лука, которые после отправятся в глубокую сковороду, где уже закипает масло.
