Под ноги Мину, кружась, упал деревянный обруч. Она подняла его и вернула владелице, чумазой девчушке с голубой косынкой на шее.
– Merci, – поблагодарила та и, захихикав, вновь спряталась за материнскими юбками.
Мину улыбнулась. И она тоже когда-то играла в подобные игры на этих улицах: гладкие мостовые Бастиды куда лучше подходили для забав с обручем и прутиком, нежели вымощенные булыжником переулочки Ситэ.
Она двинулась дальше по улице Карье-Маж, лавируя между телегами и подводами, запряженными волами, собачьими ловушками и гусями и по-прежнему думая о матери. Мину вспомнилась она сама, восьмилетняя, делающая уроки за кухонным столом. Солнце, льющееся в открытую заднюю дверь и освещающее ее грифельную доску и мелки. Голос матери, четкий и терпеливый, превращающий учение в захватывающую историю.
– Бастида была основана в середине тринадцатого столетия, пятьдесят лет спустя после кровопролитного Крестового похода, в результате которого виконт Тренкавель был умерщвлен в его же собственном замке, а Ситэ лишился своей независимости. Чтобы наказать его жителей за мятеж против короны, Людовик Святой изгнал всех жителей из средневекового города и приказал построить новое селение на осушенных топях и болотистом левом берегу реки Од. Это у нас две главные дороги, с севера на юг и с востока на запад – вот так и вот так. – Флоранс нарисовала очертания города на листке бумаги. – Видишь? Так, теперь более мелкие улицы между ними. Теперь два кафедральных собора, Сен-Мишель и Сен-Венсан, которые получили свои названия в честь средневековых предместий Ситэ, разрушенных крестоносцами Симона де Монфора.
– По форме похоже на крест!
Флоранс кивнула:
– Да, на катарский крест. Первые люди начали жить в Бастиде в тысяча двести шестьдесят втором году. Это был город беженцев, честных людей, насильственно выселенных из родных домов. Сначала Бастида существовала в тени укрепленной цитадели. Но мало-помалу новый Каркасон начал процветать. Время шло. Проходили столетия. Многие годы подряд королевская казна истощалась войнами с Англией, с Италией, с Испанскими Нидерландами, но Бастида, пережив многолетний голод и чуму, разрослась, стала богатой и влиятельной. Шерсть, лен и шелка. Каркасон на равнине затмил Каркасон на холме.
– Что значит «затмил»? – спросила Мину и была вознаграждена улыбкой матери.
– Это значит «превзошел», «опередил», – ответила Флоранс. – В Бастиде ремесленники разных гильдий открывали свои лавки на разных улицах. Аптекари и нотариусы – на одной, торговцы пенькой и шерстью – на другой. Печатники и книготорговцы облюбовали улицу Марше.
– Как папа?
– Как папа.
Воспоминание начало меркнуть, как это обычно и происходило, и Мину вновь очутилась в одиночестве посреди ясного февральского утра со знакомым ощущением утраты. Тот мамин рисунок она сохранила до сих пор, хотя меловые линии на бумаге уже выцвели и поблекли, и теперь использовала его, чтобы учить Эмерика и Алис.
Мину вернулась мыслями к предстоящему дню и зашагала к базарной площади. Самые престижные торговые места располагались в здании крытого рынка в центре и внутри деревянной колоннады, которая опоясывала площадь. Даже во время Великого поста площадь радовала глаз буйством красок и бойкой торговлей. Девушка старалась насладиться этим зрелищем. Владельцы клеток с птицами и расшитых колпачков для ловчих птиц наперебой расхваливали свой товар перед богато одетыми женщинами и мужчинами, проходившими мимо.
Но, по правде говоря, несмотря на кипучую и оживленную атмосферу, на душе у Мину было неспокойно. Черные тучи собирались над Лангедоком. Хотя от Каркасона до могущественных городов севера было две недели верхом, а у них на Юге обычаи были иные, Мину опасалась, что репутация, которую заслужила их лавка за то, что у них продавались книги на все религиозные вкусы, по нынешним временам с их постоянно растущей нетерпимостью может сослужить им плохую службу.
Бернар Жубер был добрым католиком, державшимся за древние обычаи во многом в силу привычки, а не только из одного лишь благочестия. Это его жена обладала как недюжинной деловой хваткой, так и пытливым умом ей под стать. Терпимость у нее, истинной уроженки Лангедока, была в крови. Это она предложила продавать людям то, что они хотят читать: сочинения Фомы Аквинского и святого Павла, Цвингли и Кальвина, духовные труды на английском и романы на голландском.
– Мы все воссоединимся в Царствии Божием, – говорила она мужу, когда того одолевали сомнения, – и не важно, каким путем мы туда придем. Величие Господне неизмеримо больше, чем в состоянии постичь любой человек. Он видит все. Он прощает все наши грехи. Он не ждет от нас ничего большего, нежели служения Ему в меру отпущенных каждому из нас сил.
Чутье не подвело Флоранс, и дела их быстро пошли в гору, а Жубер обзавелся солидной репутацией. Его знали как человека, способного раздобыть религиозные труды из Женевы, Амстердама, Парижа, Антверпена и Лондона, и в его лавку вереницей потянулись как коллекционеры, так и самые обычные граждане. Манускрипты из английских монастырей и конвентов, разграбленных во времена правления короля Генриха, теперь свободно ходили по Югу, и за них можно было выручить кругленькую сумму. А самый большой успех имели переводы на французский язык псалмов авторства Клемана Маро, а также различных вариантов Евангелия, которые Бернар печатал в своей собственной типографии. Именно книжная лавка удерживала его на плаву, когда он был почти сломлен горем после смерти Флоранс.
По крайней мере, до недавнего времени.
Несколько недель назад на ставнях их лавки кто-то намалевал оскорбительные обвинения в богохульстве. Бернар попытался не брать это происшествие в голову, приписав его делу рук недалеких бездельников, устроивших озорство ради озорства. Мину очень надеялась, что он прав. И тем не менее после этой выходки покупателей у них заметно поубавилось. Даже самые верные завсегдатаи опасались теперь водить знакомство с книготорговцем, чье имя вполне могло значиться в каком-нибудь списке еретиков, составленном в Париже или Риме. Ее мать стойко выдержала бы это испытание, но отцу оно оказалось не по силам. Торговля захирела, и прибыли пошли вниз.
Мину остановилась, как обычно, у лотка, чтобы купить пирог с фенхелем и немного печенья на розовой воде для Алис и Эмерика. Она прошла мимо жилища художника, который писал портреты на заказ, помахала мадам Нубель, подметавшей крыльцо своего пансиона. Затем оставила позади лавку, в которой торговали чернилами, перьями, кистями и мольбертами. Ее хозяин, месье Санчес, был испанцем, выкрестом-конверсо, который бежал от костров инквизиции в Барселоне и вынужден был отречься от своей иудейской веры. У него было доброе сердце, и у его жены-голландки, за юбки которой вечно цеплялся целый выводок их хорошеньких смуглых отпрысков, всегда была наготове горсточка печенья или цукатов – угощать ребятишек, которых из окрестных деревень посылали в Бастиду побираться.
По соседству с ними располагалась лавка их конкурента, вздорного уроженца Черной Горы, который специализировался на дешевых базарных книжонках, скабрезных стишках и дерзких памфлетах. Ее ставни, рассохшиеся и требующие смазки, уже который день были закрыты. Хозяина Мину не видела уже очень давно.
