Все шло как по маслу. Кафкин проник внутрь помещеньица и принялся заталкивать в мешок бумажные пачки. На столе обнаружились и пять разноцветных авторучек. «Наверное, Гаврилыч здорово удивится, – думал Кафкин, наполняя мешок. – Решит, что Матвей спер… А вот не надо чужие энциклопедии брать без спросу! Любопытно, с канистрой они уже разобрались или еще не обнаружили пропажу? Хе-хе, вот так сюрприз: и канистра, и бумага с авторучками – тю-тю!»
Пора было уходить. Кафкин зажал мешок губами и выполз в коридор. Мешок волочился сбоку, и вместе они сверху выглядели двумя экзотическими влюбленными змеями, ползущими к своему тихому семейному счастью. Григорий Францевич уже мыслями перенесся на улицу, продумывая детали маршрута через огород Оборвышевых, как внезапно что-то тяжело наступило ему на спину.
Сразу же затем ударил свет коридорной лампочки, послышался панический вопль, и на пол рухнул полковничий сын Матвей. Похоже, негодяй и сам не ожидал такого поворота событий. Начатый еще в падении его нечленораздельный вопль завершился совершенной истерикой.
– Папаня, анаконды!
Кафкин успел разглядеть рядом с собой искаженное ужасом лицо музыканта, а затем рванул, что было сил, в сени, сокращаясь в бешеном ритме. Спина страшно болела – похоже было, что пьяница продавил ее до кишок! Сзади раздавались новые причитания:
– В туалет уже нельзя сходить! Анаконды! Папаня, тебя не съели?
Впрочем, Кафкин уже мчался огородами, забыв про оборвышевские капканы. Его гусеничное сердце отбивало дикий ритм, который улавливали все шестнадцать лапок, и они стремительно уносили зеленое пораненное тело к спасительному чердаку. Вот тебе и мгновения, вот тебе и резон!
Глава 6
В узилище
Ему понадобились титанические усилия для того, чтобы миновать огороды и забраться на чердак. Мешок с бумажными пачками и авторучками поднять уже не было мочи, потому пришлось оставить его в погребе.
Увечье, полученное от злополучного Матвея, было не только болезненным. Оно также сделало Григория Францевича практически беспомощным. Благодаренье богу, что хоть кишечник не остался на полу! Пока и думать нечего было о работе в разведке, о записках-донесениях, о банях… Нет, пока что нужно было восстановиться. Покой и здоровый сон – вот лучшее лекарство для гусеницы. Ослабевший донельзя, Кафкин впал в полубредовое состояние, которое прерывал только голод, понуждавший потреблять живительные капустные листы заготовленных заблаговременно кочанов. Затем вновь наступала дремотная расслабленность, сопровождаемая диковинными видениями.
И какая только ахинея не лезла в голову Кафкину! Вроде лежит он на чердаке, а вроде и сверху себя видит в образе закостеневшей куколки. Лежит себе куколка, подремывает, а потом – раз! и превращается в агента специального назначения, который выслеживает за границей русского миллиардера… Дела-а… А то – ощущает себя Кафкин незримым духом, что командует живыми роботами-механизмами, которые крушат продовольственный магазин. Или же – сидит он на каком-то научном симпозиуме с белобрысой американской девицей по имени Синтия и пьет ликер… А то – бестелесно летит сквозь неведомый туннель, по стенкам которого звезды проносятся стремительными огоньками… Очень необычные были видения у Кафкина во время болезни!
А потом наступило исцеление! Да такое, что стал он себя чувствовать даже лучше, чем до происшествия в котенковской избе. Возникло у Григория ощущение, что он вроде как бы – моложе стал! Снова юношеская энергия появилась, тяга к движению и ползанию интенсивному возникла… Мешала новым позывам лишь огрубевшая кожа, от которой следовало избавиться. А как избавиться можно? Сокращениями энергичными, вот как! От сокращений она, родимая, треснет, никуда не денется!
Вот и принялся Григорий Францевич деятельно сокращаться. Раз-два-три, раз-два-три… Опаньки! Появились на коже трещины, стали они шириться, а потом и лоскутами стала кожа отпадать. А под ней-то, батюшки, красота какая! Новая кожа, да не в пример старой, гораздо красивее!
Вот и полинять пришлось. Чего только в жизни не бывает. Да не только полинял, а еще и лишился куска прежнего тела; отпали с остатками старой кожи и какие-то ороговелости, которые создались на конце туловища. Кстати, обнаружился в них и злосчастный тюбик помады Швабры.
«Вот почему я по нужде давно не ходил, – догадался Кафкин. Это все накапливалось для сохранения энергии да преобразований кожи. А нынче пришло время омолаживания, стало быть. Умно, ничего не скажешь, умно поступает природа!»
Новое тело добавило здоровья, но стало легче и меньше. Стал он, пожалуй, теперь в длину не больше метра. Это слегка насторожило Григория Францевича. Конечно, стал моложе, но ведь сил при этом убавилось! Сколько теперь можно в мешке поднять капустных голов на чердак? Штуки четыре среднего размера… Конечно, с уменьшением размеров их потреблять можно будет в меньшем количестве. Ладно, вздохнул Кафкин, что ни делается – все к лучшему!
Изучая свой новый организм, открыл он, что отныне у него при движении вперед выдавливается сама собой из дыры в нижней губе слюна, которая тотчас же становится крепкой нитью-следом. Такой крепкой, что позволяет при необходимости цепляться за нее при спуске. Что-то вылезало типа веревки скалолаза. Да это будет покруче любого спецназа! Это ж можно с любой отвесной скалы спуститься в логово врага. Теперь уж точно примут в агенты. Но, имея такой козырь на руках, то есть лапках, можно уже и самому выбирать, где нести нелегкую вахту. Швейцария, конечно, подойдет. Франция, Италия… А вот в Германию – увольте! Попадешься там какому-нибудь Мюллеру, так до смерти запытают! Однако служба службой, а о запасах не следует забывать. Мало ли что!
С наступлением темноты он спустился по слюнонити с чердака и легким аллюром двинулся к своим капустным грядкам. Оборвышевские кочаны, находившиеся под капканной защитой, внушали страх. Рано еще идти туда в гости. Пусть расслабятся, ослабят бдительность. А уж через несколько дней можно будет и наведаться к подкулачникам!
Приступив к трапезе, он обнаружил, что пищевые потребности значительно уменьшились: для насыщения хватило одного небольшого кочана. Это означало, что размер стратегического запаса на чердаке можно уменьшить; главное же – урожай с его огорода, а также соседских, вполне обеспечит безбедный осенне-зимне-весенний сезон.
Конечно, размышления на подобную тему излишни, так как уже завтра будут написаны рапорты и доставлены комитетчикам! Осталось только забрать бумагу с авторучками да приступить к эпистолярщине!
Сытый Кафкин пополз к погребу, попутно заметив, что перемещаться по сырой земле стало ему некомфортно. Кроме того, он стал значительно сильнее ощущать запахи.
А уж капустный он выделял совершенно отчетливо даже издалека.
Вот и погреб. Подползая ближе, Кафкин стал ощущать какое-то тревожное чувство. Как Штирлиц. Что-то здесь не так, думал он. Запах подозрительный, что ли? Не помадой ли Швабры несет из погреба вместе с холодом и затхлостью? Ищейки Мюллера не дремлют, Кальтенбруннер вышел на охоту! Удесятерить бдительность! Не время расслабляться, товарищи!
