Муж один возвращался в Ниццу, где мы тогда жили, я отправилась в Москву под тем предлогом, что давно не виделась с отцом и некоторое время хочу побыть с ним. На самом деле, мне требовалось отдышаться, собрать себя по кусочкам. Отец был занят на работе, и я бо́льшую часть времени пребывала в одиночестве.
Те две недели я помню крайне смутно. Целыми днями я лежала, уткнувшись в стену, очень скоро и вовсе перестав покидать постель.
— Что с тобой? — испуганно спрашивал папа.
— Хочу отоспаться, — отвечала я.
Мужу я сказала, что заболела и с возвращением задержусь, потом и вовсе перестала отвечать на его звонки. Не знаю, кто из них обратился к Роланду, муж или все-таки папа, вполне возможно, что оба.
— Узнай, что с Нюськой, похоже, она захандрила. Последнее время она очень скучала по дому…
Что-то в этом роде, наверное, сказал ему тот или другой, или оба. Но он-то знал, что за тоска меня гложет. Очень хорошо знал. И приехал. Вошел в квартиру с покрасневшими от бессонницы глазами, всю ночь за рулем. Папа как раз собирался на работу, мы успели вместе позавтракать.
Я куталась в плед и участия в разговоре не принимала. Равнодушная, сонная. Папу это напугало еще больше, при появлении брата я всегда прыгала от счастья. Он ушел, а я сказала Роланду:
— Отдыхай, я потом здесь уберу…
Мне хотелось поскорее оказаться в своей постели, отвернуться к стене. Не видеть, не слышать…
— Ты же знаешь, — сказал он мне в спину. — Мне без тебя не жить.
— Ты справишься, — сказала я. — Прекрасно справишься.
— Нет, — сказал он.
— Оставь меня в покое! — крикнула я и топнула ногой, глупо, по-детски.
— Ты знаешь, я все сделаю для тебя, — тихо сказал он.
— Кроме одного, — сказала я.
И он кивнул:
— Кроме одного.
— Потому что это грех? Кому ты хочешь угодить? Кому ты хочешь угодить так, что готов убить меня?
— Замолчи, — совсем тихо попросил он. — Замолчи.
А я не могла остановиться, проклиная его, Бога, всех, кому было до нас дело и кому не было. Он подошел и обнял меня, прижимая к груди все крепче и крепче, так, что кричать я уже не могла. А потом он взял мое лицо в свои руки, и мы долго смотрели в глаза друг другу.
— Это не честно, Роланд, — жалобно сказала я, сама толком не зная, что имею в виду.
А потом поцеловала его. И он ответил, не смог не ответить. А потом отступать было поздно.
Мы вновь стали тем, кем, по моему мнению, только и могли быть — предназначенными друг другу на небесах, что бы Роланд ни болтал о грехе и прочей чуши. Единым целым. И разорвать эту связь было бы не только предательством, но и кощунством. Это я ему и сказала, мгновенно сбросив с себя сонную одурь, а он слушал, криво улыбаясь.
Наш поединок, если, конечно, его можно было так назвать, закончился ничьей. Мы не сбежали за Урал, как я того хотела, но остались любовниками. Пусть тайными, грешными, но любовниками. Без всей этой фигни про наше родство, которое давно мне набило оскомину.
На следующий день они с отцом проводили меня в аэропорт, от хандры я вроде бы оправилась, но беспокойство во мне увеличивалось по мере удаления от Москвы. Как теперь поступит Роланд, какие стены возведет, куда сбежит?
А через пару месяцев я узнала, что беременна. Муж был счастлив, а я ни минуты не сомневалась, кто отец ребенка. И никакие подсчеты сроков и даже ДНК значения не имели. И это лишь убедило меня в том, что я права, судьба на моей стороне, иначе бы она мне не даровала такое счастье. Оставалось решить, как сказать об этом Роланду. И вместе с радостью, с чувством победы, пришел страх. Потому что если моя любовь для него грех, то и ребенок плод этого самого греха…
Я пребывала в большой тревоге и торопиться с известием не хотела, держала родню в неведении, чем очень удивляла мужа. Ему-то не терпелось поделиться радостной вестью. Я же отговаривалась тем, что надо подождать, дабы не накликать беду. Чистейшее суеверие, но вполне в духе беременной женщины.
Тут подошел юбилей Макса и мамы. И я полетела домой, одна, муж поехать со мной не мог. Мама перемены во мне заметила сразу, в общем, к тому моменту, кода мы собрались за праздничным столом, все, кого это хоть как-то касалось, о моем интересном положении уже знали.
Удивительно, но эта новость каким-то чудом обошла Роланда, чего я никак предположить не могла. Он встретил меня с такой радостью, в буквальном смысле не отходил ни на шаг, и я вздохнула с облегчением: значит, все мои страхи напрасны… меня прямо-таки распирало от счастья. Оттого вопросы родни о моем здоровье вызывали у меня самые положительные эмоции, я даже почувствовала гордость, вдруг став предметом всеобщего внимания.
Вот тут-то и выяснилось, что Роланд не в курсе счастливого события. И когда он понял, о чем речь, враз переменился. Улыбка сползла с его лица, оно словно застыло, и только глаза выдавали бурю чувств, но вовсе не радостных. Во взгляде, обращенном ко мне, я видела ярость, под ложечкой у меня засосало, захотелось забиться в самый дальний угол, слиться со стеной, стать незаметной.
Однако у нас хватило сил вести себя за столом вполне прилично. Я еще тешила себя надеждой, что в Роланде говорит ревность, а вовсе не гнев, и когда он узнает, кто отец…
Само собой, по-настоящему я в это не верила. При первой возможности он взял меня за руку, молча вывел из зала и сказал, глядя исподлобья:
— Нет.
— Да, — ответила я, замирая от ужаса.
Я думала, он меня ударит. И ударил бы, будь мой брат в принципе способен ударить женщину. Я видела, как он сжал кулаки, а челюсти стиснул так, что зубы, должно быть, начали крошиться. Он развернулся и пошел к выходу, вряд ли понимая, куда идет и зачем. А я почувствовала звенящую пустоту внутри, а еще холод.
Из зала появилась мама, и я, предваряя ее испуганный вопрос, сказала:
— Что-то я не очень хорошо себя чувствую, — удивляясь, откуда берутся силы говорить, двигаться да еще и притворяться…
Я уговорила маму остаться в ресторане, а сама поехала домой, то есть в ее квартиру, с обещанием в случае чего сразу звонить. Я готова была обещать что угодно, лишь бы остаться одна.
Дома я приняла излюбленную позу, лицом к стене, я все-таки надеялась, что Роланд позвонит и мы хотя бы поговорим. Но он не звонил. Наверное, правильно. Я знала, что скажет он, а он хорошо знал, что скажу я. В общем, можно не утруждать себя. И все-таки было больно. Очень больно. Но теперь даже в самые тяжелые моменты мысль прекратить все это разом меня не посещала. Я должна жить, это не обсуждалось. Жить, чтобы мой сын мог родиться (я не сомневалась, что будет сын), а потом быть рядом с ним до тех самых пор, пока он во мне нуждается. Все остальное не имеет значения.
В общем, выходило довольно забавно: своей жизнью я обязана сыну. Роланд не звонил, писем от него тоже не было. И я молчала, понимая, что все слова сейчас бессмысленны. Я всецело была сосредоточена на своем ребенке, вновь оказавшись в ставшем уже привычным режиме ожидания. Где-то там впереди моя настоящая жизнь…
