Но и будучи проконсулом Кавказа, без юмора Ермолов никак не обходился. «Остроты рассыпаются полными горстями, – писал о нем тогда А.С. Грибоедов, – ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова». Вот высказывания Ермолова той поры. О жуликоватом епископе Феофилакте, с которым конфликтовал, Алексей Петрович заметил: «Я чувствую руку вора, распоряжающуюся в моем кармане, но схватив ее, я вижу, что она творит крестное знамение, и вынужден целовать ее». А прибывшему на Кавказ миссионеру-евангелисту Зарембе он посоветовал: «Вместо того чтобы насаждать слово Божье, займитесь лучше насаждением табака». Ермолов был горазд и на меткие, удивительно точные прозвища, схватывающие самую суть человека. Своего сослуживца, графа Сергея Кузьмича Вязмятинова, вялого и нерасторопного, он нарек «тетушка Кузьминишна», а безынициативного графа И.В. Васильчикова – «матушка-мямля».
Положение Ермолова переменилось коренным образом после вступления на престол Николая I. Этот самодержец с самого начала не доверял даровитому генералу, а после того, как тот промедлил с приведением к присяге Кавказского корпуса новому царю, недоверие это усилилось. По Петербургу поползли нелепые слухи, будто бы властолюбивый проконсул намерен отделить Кавказ от России. Масла в огонь подлило и то, что Ермолов привечал у себя на Кавказе сосланных декабристов. Когда военный министр, член следственной комиссии А.И. Чернышев стал преследовать своего родственника, декабриста З.А. Чернышева, в надежде получить наследственный графский майорат, Ермолов обронил: «Что ж тут удивительного: одежды жертвы всегда поступали в собственность палача!» Но угодливым николаевским клевретам, ведшим следствие с явно обвинительным уклоном, так и не удалось установить какую-либо причастность Алексея Петровича к тайным обществам и заговорам.
Тем не менее, когда в 1826 году в Грузию вторглась персидская армия, Николай I использовал это для обвинения Ермолова в непредусмотрительности. Он послал на Кавказ генералов И.И. Дибича и И.Ф. Паскевича, поручив последнему командование над войсками. А что Алексей Петрович? Как образно сказал о нем историк, «старый лев не пожелал тянуть агонию своей власти на Кавказе». Он подает прошение об отставке, мотивируя его тем, что «не имел счастья заслужить доверенности его императорского величества». Но напрасный труд! Государь подписал приказ о его увольнении еще до этого прошения! Ермолов покидает край, бросив напоследок своим преемникам, любимцам царя Ивану Дибичу и Ивану Паскевичу, горькие и едкие слова: «На двух ваньках далеко не уедешь!» («ванька» – наименование плохонького извозчика). Лавры побед над персами достались, конечно, Паскевичу, который получил от Николая почетное звание графа Эриванского. Алексей Петрович прекрасно понимал, что своими успехами этот «воевода» обязан выученным им, Ермоловым, войскам, а также трусостью неприятеля. «Он сравнивал его [Паскевича. – Л.Б.] c Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским. “Пускай нападет он, – говорил Ермолов, – на пашу умного, не искусного, но только упрямого… – и Паскевич пропал!”» – вспоминает Пушкин, посетивший к тому времени уже отставного генерала Ермолова.
То, что яркий и самобытный российский деятель был удален от дел императором Николаем, вполне понятно и объяснимо. «Ему нужны были агенты, а не помощники, – говорил о царе А.И. Герцен, – исполнители, а не советники, вестовые, а не воины. Он никогда не мог придумать, что сделать из умнейшего из русских генералов – Ермолова, и оставил его в праздности доживать свой век в Москве». В этом же духе высказывался о Николае и сам Алексей Петрович: «Ведь можно было когда-нибудь ошибиться: нет, он уж всегда как раз попадал на неспособного человека, когда призывал его на какое-либо место».
Между тем Первопрестольная с восторгом встречала опального Ермолова. Известная графиня А.А. Орлова-Чесменская пожелала предоставить ему одно из своих богатейших поместий. А когда он появился в Московском дворянском собрании, все повскакивали с мест и бросились к нему навстречу, а жандармы потом доносили в Петербург, что генерал остановился насупротив портрета государя и грозно посмотрел на него.
Общественное мнение было расположено явно в пользу Ермолова. Любопытно, что судьбу его не обошли вниманием и русские баснописцы. Классик жанра И.А. Крылов сочинил басню «Булат» (1830), где в иносказательной форме порицает царя за отлучение от дел видного государственного мужа. Речь идет здесь о «Булатной сабли остром клинке», который используется явно не по назначению: некий простолюдин
…стал Булатом драть в лесу
на лапти лыки,
А дома запросто лучину им щепать;
То ветви у плетня, то сучья
обрубать
Или обтесывать тычины к огороду.
Ну так, что не прошло и году,
Как мой Булат в зубцах
и в ржавчине кругом.
Завершается басня словами укоризны в адрес незадачливого хозяина, так и не сумевшего распознать достоинств и талантов верного Булата:
В руках бы воина врагам я был
ужасен, —
Булат ответствует, – а здесь мой
дар напрасен;
Так, низким лишь трудом
я занят здесь в дому:
Но разве я свободен?
Нет, стыдно то не мне, а стыдно
лишь тому,
Кто не умел понять, к чему я годен.
В другой басне – «Конь» (не позднее 1835 года), которая также приписывалась И.А. Крылову (ныне она атрибутируется малоизвестному пермскому поэту Степану Маслову), наш генерал уподобляется прекрасному скакуну,
Какого
И в табунах степных не редкость
поискать.
Какая стать!
И рост, и красота, и сила!
Так щедро всем его природа
наградила…
Как он прекрасен был с наездником
в боях!
Как смело в пропасть шел
и выносил в горах.
И далее – прямой намек на нового царя, не сумевшего, в отличие от своего почившего в Бозе брата, оценить Ермолова по достоинству:
Но, с смертью седока, достался
Конь другому
Наезднику – да на беду плохому.
Тот приказал его в конюшню свесть
И там, на привязи, давать и пить,
и есть.
В заключение автор говорит о гордом, независимом нраве своего героя, чуждом раболепия и угодничества:
Есть Кони, уж от природы
Такой породы,
Скорей его убьешь,
Чем запряжешь!
Между тем царь пытался если не «запрячь», то всячески приручить популярного военного деятеля. В 1831 году во время личной аудиенции с генералом в Москве он намекнул ему о своем желании вновь видеть его на службе. Ермолову предложили «спокойную должность» в генерал-аудиторате (военном судебном ведомстве), на что тот категорично ответил: «Я не приму должности, которая возлагает на меня обязанности палача». Николай I не придумал ничего лучшего, как назначить Алексея Петровича членом Государственного Совета. Но и сей чисто декоративный пост был не по нему – в прошлом боевой генерал, он обычно подавал мнение «с большинством голосов», откровенно зевал, а подчас и вовсе манкировал своими обязанностями. В 1839 году Ермолов подал прошение об увольнении (якобы «до излечения болезни») от дел Государственного Совета. Это вызвало неудовольствие Николая I, но тем не менее он был «уволен в отпуск».
