Сидя у ног Российска Трона,
Учися истине закона,
Из уст Царицыных внемли,
«Что Царь – народов благодетель,
Что честность, кротость,
добродетель
Всех выше титлов на земли,
Что почесть сладкая короны
Нередко грусть влечет царю;
Коль слушати не хочет стоны,
Он должен предварить зарю,
Лишаться собственна покоя,
Чтоб милости пролить рекою,
Чтоб истины цвели весы,
Чтобы расторгнуть суд строптивый,
Совет вельмож отвергнуть
льстивый,
Во благе провождать часы.
А ведь эта ода предназначалась для декламации в присутствии августейших особ, потому каждое слово, да еще сказанное от монаршего имени, должно было быть строго выверено. В тексте наличествуют чисто ломоносовские метафоры («Пути отверзла Фебу новы // Рукой багряною заря»). Есть здесь и сопряжение «далековатых» идей, что может быть воспринято как своего рода поэтическая смелость автора («Раздор, светильник сотрясая // И искры в пепле возбуждая, // Летит – и всюду сеет зло»; «зависть бледная»). Вместе с тем используются слова, характерные для «низкого» стиля («Враги в крови своей запнутся», «Так кровь на Рымне не простыла»). Все это создает особый выразительный строй од Хвостова, которые А.С. Пушкин метко назвал «не слишком громкозвучными».
В 1791 году выходят небольшие по объему «Стихи… Генерал-Порутчику и Кавалеру Вильгельму Христофоровичу фон-Дерфельдену». Ближайший сподвижник Суворова, Дерфельден прославился во время Русско-турецкой войны 1787−1792 годов. В апреле 1789 года он, узнав, что значительные силы турок сосредотачиваются в Максименах и Галаце, решил уничтожить их порознь. Он совершил форсированный марш и разбил турок, взяв 40 знамен, 15 пушек и 2000 пленных. После Дерфельден содействовал Суворову в поражении турок при Фокшанах и Рымнике. Эти-то его подвиги и воспевает Хвостов:
Вблизи Дунайских волн,
Дерфельден, прежде всех
ЕКАТЕРИНИНЫХ громов явил
успех:
Чрез шестикратный бой, труды
подъявши многи,
Пожал зеленый лавр, Луны унизил
роги.
Галац, опершися на крепких
на холмах,
Кичился, но упал, зря меч
в ТВОИХ руках.
Эти хвалебные строки по своей жанровой природе очень напоминают мадригал, который, согласно русской поэтической традиции XVIII века, лишь в редких случаях содержал комплимент даме, гораздо же чаще заключал в себе «материю благородную, важную и высокую».
Литературовед Т.А. Екимова утверждает, что свои оды «Хвостов сочиняет не по поэтическому вдохновению, а изготавливает, мастерит, как ремесленник». При этом она ссылается на замечание Д.И. Фонвизина, который наблюдал, как наш герой, работая однажды над стихами, «чертил, вычеркивал, потел». Однако судить о психологии творчества Хвостова-панегириста на основании мимолетного эпизода нет, на наш взгляд, никаких резонов. Да и сам поэт говорит порой прямо противоположное. Так, в конце издания «Стихи на случай собрания Императорской Академии Художеств сего июля 2 дня, осчастливленного присланными опытами трудов Их Императорских Высочеств благоверных государынь Великих Княжон» (СПб, 1796) читаем: «Написаны карандашом без приуготовления во время самого собрания… Дмитрием Ивановичем Хвостовым». То есть речь идет об экспромте, сочиненном без всякой натуги.
Как оценивали панегирики Дмитрия Ивановича сильные мира сего, коим они предназначались? Можно дать однозначный ответ: очень высоко. Известно, что под впечатлением посвященных ему стихов (и даже несмотря на опалу патрона автора – Суворова) император Павел I в 1800 году произвел Хвостова в тайные советники. А генерал-губернатор Петербурга граф М.А. Милорадович после воспетого Хвостовым Екатериногофского парка приказал повесить на вечные времена в зале вокзала портрет стихотворца с надписью: «Се Катерингофа бард», и портрет этот долго украшал возведенную там ротонду.
Хвостов пишет и медитативные (философические) оды. Такова «Ода. Надежда» (1787). В ней представлена целая галерея лиц, которых в минуту жизни трудную окрыляет вера в лучшую участь: это и купец на корабле посреди «свирепства моря»; и воин «во лютости, в ожесточенье»; и влюбленный, который «пленен красавицей суровой»; и вельможа, что «зрит зависть, злость и клевету»; и мать, ожидающая покинувшего ее «любезного сына»; и старик, который уже «во гроб ступал ногою», но отчаянно цеплялся за жизнь; не забыт даже мифический Прометей, терзаемый орлом, – и он «единою надеждой жив»! Моралистическая сентенция о высшем блаженстве содержится в заключительной строфе:
При самой жизни окончанье,
Да не исчезнет упованье
Вступить во светлый тот чертог,
Который нам всяк час являет,
И где блаженство обещает,
Судил которое нам Бог.
Другая «Ода. Стихотворение» (1791) говорит о месте и назначении российского поэта. Свою художественную задачу автор формулирует в первой же строфе:
Я кротку вашу власть, союзы
Намерен петь, любезны Музы,
Настройте лиру сами вы,
Возвысьте дух и крепость гласа,
Мне Иппокрену, холм Парнаса
Явите, Музы, близ Невы.
Определяя поэта – «природы подражатель, вспаленный искрой божества», Хвостов совершает экскурс в историю и обращается то к баснословному Орфею, перед пением которого даже «львы свирепы не рыкали», то к положенным на стихи древним «моленьям к Богу» и гимнам «нежной любви». Некоторые образы удивительно точны, а стихи афористичны:
Его душа тотчас готова
Родить понятий новых строй.
И Муз божественным языком
Глаголы правды возгласят.
Природа, взяв пиита руки,
Влечет к бессмертью за собой.
Как смерить дно морей глубоких,
Как счесть труды умов высоких?
Завершается текст славословием монархине, под скипетром которой благоденствуют российские Музы:
Законодавец Героиня,
Простря на всю Россию взор,
Рекла полночных стран Богиня:
«Хочу, чтоб жил здесь Муз собор.
Сама к тому подам примеры,
Хочу, чтоб жили здесь Гомеры;
Пускай в струях Российских рек
Прольются Иппокренски воды…»
Это произведение вызвало, однако, уничижительный отзыв Н.М. Карамзина. «Ты, верно, читал в Академическом журнале оды Николева… и оду Хвостова под именем Стихотворение! – писал он И.И. Дмитриеву 1 июня 1791 года. – То-то поэзия! то-то вкус! то-то язык! Боже! умилосердися над нами». Конечно, вкусу писателя-сентименталиста претили такие словесные обороты Хвостова как «зверства дух на дух жестокий», «прелесть уха», «не сыта вечности пучина» и т. д. Но то, что Карамзин поставил его имя рядом с именем Николева – поэта, безусловно, значительного для XVIII века, свидетельствует о том, что и Хвостова (несмотря на его «огрехи») тоже тогда принимали всерьез. Не удивительно поэтому, что тот же Карамзин будет потом печатать стихи Дмитрия Ивановича в своем «Московском журнале» и «Аонидах».
