— Цезарь, простым численным преимуществом нельзя взять хорошо обученных и опытных солдат, если в подразделении царит строгая дисциплина! — отвечал Велизарий.
Высокий, красивый, беззаботный и спокойный, он излучал уверенность и производил впечатление лихого кавалерийского — в его случае, впрочем, пехотного — командира.
Его оптимизм, казалось, передался и Юстиниану — император приободрился.
— Хорошо. Если ты уверен в успехе... тогда я благословляю вас — и благодарность моя будет безмерна.
— Всё будет в порядке, цезарь! — отозвался Мундус
[55], и его монголоидные черты лица осветила усмешка. — Наши германцы рвутся в бой.
— А вот мои гвардейцы — не очень, — признался Марцелл. — Их обязанность — защищать цезаря, а не воевать с гражданами Рима. Они встанут на пути у тех, кто попытается проникнуть во дворец или будет угрожать тебе лично, цезарь, но их нельзя посылать против безоружных горожан.
— Да мы и без тебя обойдёмся! — усмехнулся Мундус. — Твои люди нам только мешали бы.
— Да, мы бы не хотели, чтобы они запачкали свою нарядную форму, — серьёзно поддакнул Велизарий и повернулся к императору. — Что ж, цезарь, если ты разрешишь, мы отправимся немедленно.
Выкрикивая имя Проба, толпа хлынула с Ипподрома; люди направились к дому сенатора. Однако эта птичка уже улетела — Проб был хорошо осведомлён о судьбе неудачливых узурпаторов. Найдя дом пустым, с заколоченными окнами и дверями, разочарованная толпа подожгла его и направилась в сторону дворца. Гнев владел людьми. На площади перед дворцом их встретили германские наёмники Велизария и Мундуса — и пролилась кровь. Жёсткий отпор смутил бунтарей, они были уже готовы обратиться в бегство, когда ситуация неожиданно изменилась.
Пытаясь спасти жизни людей — вполне похвальное стремление, — группа священников и монахов с крестами, святыми мощами и молитвенниками попыталась успокоить толпу и уговорить горожан разойтись по домам. В результате началась драка, в которой пострадали и сами священнослужители, и святыни. Святые мощи ничего не значили для германцев-ариан — и были безжалостно растоптаны. Подобное святотатство воспламенило ярость толпы: упавший было дух воспрянул — и люди начали сражаться с удвоенной силой, к бунтовщикам примкнули даже те, кто до сей поры лишь наблюдал за событиями, опасаясь вступать в драку. Наёмники теснили бунтовщиков, и те отступили, однако довольно организованно — людское море растеклось ручейками и реками по улицам Четвёртого и Пятого районов. Гнев людей не остыл, и теперь возмущение распространялось, как лесной пожар: с германцами сражались целыми семьями. Женщины бросали черепицу с крыш и всё, что попадалось под руку, на головы наёмников лили кипяток и нечистоты. В лабиринте узких улочек германцы потеряли своё тактическое преимущество — ситуацией они владели лишь на открытом пространстве, вроде площади Аугустеум, теперь же инициатива полностью перешла к горожанам. Ситуация становилась безнадёжной; признавая это, Велизарий и Мундус командовали своим людям отход и вернулись во дворец.
Между тем окрылённая успехом толпа бесчинствовала в городе; сожгли церкви Мира Божия (Айя-Ирена), Святого Феодора Сфориакийского и Святой Акилины, больницы Еввула и Сампсона, Александрийские бани и множество зданий, которые бунтовщики сочли похожими на правительственные.
— Давайте смотреть правде в глаза! — сказал Юлиан, обращаясь к тем же людям, что собирались здесь, в доме Мефодия, прошлой ночью. — Мы начали игру — и проиграли. Мой вам совет: постарайтесь незаметно исчезнуть на время. Уезжайте в деревню, если у вас есть там дома, или к родственникам. Я благодаря сегодняшнему выступлению на Ипподроме стал слишком заметной фигурой. Если о ком-то из вас прознают, что вы встречались со мной, вас могут схватить...
— Обвинение на основе слухов? — изумился один из консулов, встревоженный и бледный.
— Боюсь, что так! — Юлиан беспомощно развёл руками, словно извиняясь. — Возможно, Римская Империя сейчас и выглядит более цивилизованно, чем во времена Суллы... но разве принудительное заточение в монастырь намного лучше, чем приказ вскрыть себе вены?
[56]
— Но зачем нам бежать немедленно? — возразил один из сенаторов. — Городом управляет плебс. Попытка Велизария и Мундуса подавить бунт провалилась, они укрылись во дворце...
— И он неприступен и неуязвим, пока они укрываются там вместе со своими солдатами, — пожал плечами Юлиан. — Так что же нам это даёт? Ничего. Тупик. Но долго так продолжаться не будет. Проб бежал, его братья во дворце — у плебса больше не осталось ни цели, ни вождей. Вскоре они устанут бесчинствовать и разойдутся по домам. Всё, что нужно Юстиниану, — ждать. Что до меня, то я покидаю вас немедленно, друзья мои, и возвращаюсь в Италию. Для меня было великой честью...
Дверь распахнулась с грохотом, прервавшим Юлиана на полуслове, и в комнату вбежал, запыхавшись, молодой человек — «ухо» Юлиана, его лазутчик во дворце.
— Прокопий! Что привело тебя в этот дом? — воскликнул Аникий.
— Отличные новости! Опасаясь предательства сенаторов и консулов, оставшихся во дворце, Юстиниан только что приказал им всем уйти! Среди них — Ипатий. У нас есть новый Август!
— А ну, соберись! И прекрати носиться, словно курица, которой отрубили голову! — прикрикнула жена Ипатия,
Мария на своего супруга, нервно мерившего шагами атриум своей виллы. — Мы должны последовать примеру твоего брата Проба и немедленно уехать — сейчас, пока есть время!
— Дорогая, но, если они найдут наш дом пустым, они же сожгут его, как и дом брата. А как же моя бронза, мой родосский мрамор! — вскричал старый вояка. — Мой серебряный кратер
[57], подаренный Анастасием... Не могу представить, что потеряю его!
— Лучше потерять его, чем жизнь! — огрызнулась супруга, а потом вдруг прислушалась и вскинула руку: — Слышишь?! Они идут!
До них донёсся слабый, но неуклонно нарастающий гул. Прежде, чем Ипатий успел сообразить, что ему делать, дом окружила ликующая толпа, скандировавшая: «Ипатий Август! Ипатий Август!»
