– За то, что сделал твой Бортень, он заслуживал смерти, – отчеканил Глеб.
Зоряна хмыкнула.
– Вот и бедняк Лысушка так подумал. А потому прокрался ночью к Бортеню, потравил ядом его собак, обложил его избу сухой травой и хворостом, облил все это огневым зельем да и запалил. А в доме, кроме Бортеня, спали его малые детки – пять ртов, мал мала меньше. А теперь скажи мне, ходок, благое ли дело он сделал?
Глеб молчал. Зоряна вздохнула и пояснила:
– Бортень Колыван был моим отцом. А сгоревшие домочадцы – моими родичами.
– С тех пор ты и подалась в разбойники? – спросил Глеб после паузы.
– А что мне оставалось? Хозяйство моего отца выгорело дотла, а с ним – еще полсела. Ночь-то была ветреная. Но самое смешное случилось после. Поджигателя Лысушку никто и пальцем не тронул, хотя все знали, что это его рук дело. Люди его жалели. А в случившихся ужасах обвинили меня, потому что я – колдунья. Пока был жив отец, меня никто и пальцем не трогал, но после его погибели…
Она снова вздохнула, еще тяжелее, чем прежде, и уныло добавила:
– Никогда не знаешь, какие последствия будут у того, что ты сделал. А значит, никогда не знаешь наверняка, благо или зло ты совершаешь.
– Ты не по годам умна, Зоряна, – сухо произнес Глеб.
– Не по годам? – Девушка усмехнулась. – А откуда ты знаешь, юна я или стара? Быть может, то, о чем я тебе рассказала, случилось тридцать лет назад?
На лице Глеба отразилось секундное замешательство. Зоряна, глядя на него, тихо засмеялась.
– Я умею менять свою внешность, ходок! Хочу – стану молодкой, хочу – обращусь древней старухой! А хочу – и вовсе превращусь в трехсотлетнее дерево. – Заметив растерянность на лице Первохода, Зоряна смилостивилась. – Ладно, ходок, не пужайся. Я всего лишь молодая девка.
– Благодарю, успокоила. – Глеб сунул ольстру в кобуру. – Ну, а теперь, когда мы все выяснили, нам пора отправляться в город и готовиться к дальнему путешествию.
Глеб поднял левую руку – Силки Зигвуда, мигом слетев с Зоряны, снова превратились в мячик, и мячик этот сам собой прыгнул ходоку в ладонь.
Зоряна выпрямилась, потерла расцарапанные Силками руки и угрюмо произнесла:
– Неужели ты и впрямь думаешь, что я пойду с тобой?
– Конечно, – ответил Глеб не терпящим возражений голосом. – С сегодняшнего дня ты будешь делать все, что я тебе скажу. Велю раздеться догола и прыгнуть в куст крапивы – разденешься и прыгнешь.
– А если я не послушаюсь?
Глеб хлопнул себя по карману, в который только что положил Силки Зигвуда, и небрежно произнес:
– Тогда я достану это. Они поймают тебя, даже если ты превратишься в облако ядовитых испарений или кучку оленьего помета.
Зоряна вновь потерла поцарапанные запястья и поморщилась от боли.
– Ну? Чего стоишь? – грубо окликнул ее Первоход, уже повернувшись к большаку. – Шагай за мной, атаманша!
Зоряна вздохнула и, понурив голову, зашагала за своим хозяином. Ни она, ни Глеб не заметили, что из кустов можжевельника за ними наблюдают два голодных, пылающих лютым огнем глаза.
7
Голод. Страшный, всепоглощающий голод. Голод, который ничем нельзя утолить…
Человек, сидящий на корточках за кустом можжевельника, судорожно облизнулся. Вид его был страшен и скорее годился для упыря, чем для живого человека. Ростом он был с рослого мужика, но сутулый и какой-то скрюченный, словно вынужден был ходить под вечным гнетом тяжелого груза. Темное лицо составлено из кусков кожи, скверно подогнанных друг к другу. Волосы, бесцветные, похожие на паклю, торчали клочками.
Глаза его, глубоко упрятанные под выпуклыми надбровными дугами, мерцали злым, холодным светом. А толстые пальцы рук завершались крепкими и острыми когтями, похожими на когти совы или рыси.
Запах, доносившийся от девки, был странным и не мог принадлежать человеку. В нем объединились запахи листвы, воды, росы и еще чего-то, едва уловимого и неопределенного.
Запах девки пугал князя Добровола, как пугает дикого зверя все непонятное и незнакомое.
Но самым страшным был запах, исходивший от чудно?й вещи, лежащей у Первохода в кармане. Это был запах расчетливого зла и спокойной ярости, присущей прирожденному убийце. Но страшнее всего было то, что этот предмет, будучи неживым, знал, что за кустами притаился наблюдатель. Не будучи живым, он был способен чувствовать опасность и чуять жертву.
Девка тоже боялась этого предмета. Страшно боялась, хотя и хотела казаться храброй.
Князь Добровол беззвучно зарычал. Как бы он хотел вонзить зубы ходоку в горло и напиться его темной, густой крови. Но это было опасно. Предмет, прячущийся у Первохода в кармане, только этого и ждал. Похоже, он мог действовать жестоко в ответ на жестокость. Не стоило его дразнить.
Князь Добровол отпрянул от куста и повернулся к недоеденному оленю. Через несколько минут он дочиста обглодал последнюю кость и швырнул ее в кусты. Все. Мяса больше нет. Но голод не прошел.
Некоторое время Добровол сидел молча, затем с размаху вогнал пятерню себе в грудь и вырвал черное, обугленное сердце.
Долго, очень долго Добровол сидел молча, с хмурым интересом глядя на собственное сердце, куском протухшей говядины лежавшее у него на ладони. Потом разлепил губы и прошептал:
– Мамелфа… тварь. Говорили мне в детстве: никогда не связывайся с ведьмами… Обещала бессмертие, а что я получил взамен?
– Ты получил то, что просил, князь, – раздался негромкий старушечий голос.
Добровол быстро обернулся. Ведьма сидела на гнилом пне. Сама она была такая черная да корявая, что мало чем отличалась от этого пня.
– Дурак ты, князь, – прокаркала лесная ведьма. – Я забрала твое живое сердце и дала тебе взамен мертвое. И я обещала, что ни стрела, ни меч не смогут тебя убить. Но не моя вина, что Первоход разорвал тебя на куски огненной бомбой.
Добровол дрогнул и сжался, словно Мамелфа прикоснулась к открытой ране. Ведьма усмехнулась и пожала тощими плечами.
– Не понимаю, чего ты ворчишь? Ведь ты жив. Ты собрал себя по кускам и снова стал самим собой. Ты разговариваешь, гадишь, жрешь. Ты делаешь все то, что делают другие люди.
– Другие люди? – Добровол яростно прищурился. – Ты издеваешься, ведьма? Если я в таком виде покажусь в городе, меня примут за упыря и вобьют мне в грудь осиновый кол!
– И что с того? Тебя нельзя убить никакими кольями.
– Но они изрубят меня топорами на куски!
– И что? – снова спросила ведьма, противно усмехнувшись. – Первоход тоже разорвал тебя на куски, но ты жив. И пускай у тебя жуткая рожа. Зато ты по-прежнему князь Добровол, и люди будут почитать тебя даже в таком обличье. Так даже лучше. Раньше ты внушал людям страх своими делами, а теперь они будут трепетать при одном твоем виде.
