– Уже оплачено, дорогой.
Воистину дорогой – я бабушке обходилась, как яхта Абрамовичу. Джулия Робертс в «Красотке» могла бы обзавидоваться. Что там какой-то миллионер, когда есть такая бабушка?! И всё же мне было неловко. Но бабушка говорила:
– Неловко лифчик носить на голова! Остальной, вай, как ловко! – Привычным жестом она сверлила пальцем небо, а потом ласково добавляла: – Я тебе игрушка не покупал, в школу не собирал, дай хоть платьице купить.
Угу, платьице в тысячу долларов. Но что тут скажешь? Спасибо.
Пожалуй, только моя бабушка после модного дизайнера и СПА процедур могла отвезти меня на продуктовый рынок в центре – «купить свежий чурчхела» и зависнуть над прилавком с травами, показывая:
– Это тархун, как в водичка зелёный, знаешь?
– Эстрагон? – удивлялась я.
– Ага, тархун. С ним не только водичка, и пирог вкусный. Лук пожаришь, порежешь, яйцо вареный тоже туда, соль, перец, а главный – тархун свежий, ароматный. Только листик в начинка идёт. Вкус, вах, какой вкус – просто как Бог сделал! Смотри, а это цицматы, когда хороший, аж язык жгет, горький немножко. Я его так ем.
– Кресс-салат, кажется, – узнала я травку.
– Нет, никакой не крест, а салат сочный! А вот это дандури, – показала бабушка Алико на крепкие, толстые стебельки. – На засолку беру. Когда ходила с Георги беременный, я банками ел дандури: кисленький, сочный, хрустит, как огурчик!
Надо же! А я думала это сорняк такой – портулак. У нас во дворе школы дворничиха его нещадно лопатой обрубала и материлась так, что завуч краснел.
Сгрузив сопровождающему нас водителю пакеты с зеленью, приправами и чурчхелой, бабушка привела меня пешком через проспект Руставели к блошиному рынку. Здесь царил абсолютный вещевой хаос: с разложенными на куске старого ковра дверными ручками, портретами вождей мирового пролетариата, советским хрусталём, сувенирами ручной работы и потрясающе изящным антиквариатом дореволюционных времён.
– Ты не узнаешь, что такой Тбилисо, если не погуляешь по «Мшарили хиди». Ммм… как это по-русски, – причмокнула бабушка, – аа, «Сухой мост»! Я когда грустный, целый день тут гулять. Смотришь-смотришь на всё это, потом думаешь: а не так-то я плохо живу! И потом глядь: и грусть нет больше!
Я скользнула взглядом в винтажное, мутноватое зеркало в покрытой патиной витиеватой раме, и не узнала себя: стрелки а ля Клеопатра, идеальный цвет лица, выразительные губы, укладка, идеальные брови и красный пиджак. Это я, правда? Вау! Но стрелки точно надо стереть.
– Смотри, какой красивый кофеварка! – потянула меня бабушка к следующему продавцу старинными вещами.
– О, – обрадовалась я, глядя на разложенные на картонной коробке товары. – У меня от бабушки, другой моей бабушки, остались такие же серебряные ложечки. Наши семейные! Я по маминой линии дворянка, там был граф Воронцов и прочие…
Бабушка обняла меня:
– Вах, как хорошо: тут князь, там граф. Не ошибся мой Георгий, когда мама твой выбрал.
Она купила и ложечки, и начищенную кофеварку, видавшую, пожалуй, юные годы Сталина, еще звавшегося тогда Коба Джугашвили. А потом мы вышли из хаоса по обшарпанной улочке обратно на шикарный проспект. В кофейне, где нам сварили на песке очень крепкого кофе и разлили в очень тонкие чашечки, бабушка Алико сказала:
– У твой Жираф день рождение двадцать шестого октября, так?
– Так, – удивилась я.
– Значит, он Скорпион.
– Да, точно, Андрюша Скорпион по гороскопу, – ответила я, не понимая, куда бабушка клонит.
– Это хорошо-о-о, – довольно протянула бабушка и откинулась на ажурную спинку стула.
– Почему?
– А потому что Скорпион не любит проигрывать. Ни за что!
– Это верно. Андрюша правда не любит проигрывать, любыми средствами своего добивается. Иногда мне кажется, что даже чересчур…
– Во-от, – торжествующе подняла указательный палец бабушка Алико. – Если любой другой скажет: «А-а, ну и пусть, не судьба», этот возьмет сабля и давай махать. Не успокоится, пока не отвоюет. Понимаешь, к чему я?
– Нет, если честно.
– Очень хорошо, что не понимаешь, – подмигнула мне бабушка.
* * *
В пятницу утром, когда мы с бабушкой только закончили завтракать, приехал Бадри. Как всегда, в безупречном костюме и немного пугающий. Он что-то сказал бабушке по-грузински, а затем по-русски щедро осыпал меня комплиментами. Я уже не так сильно смутилась: привыкла, что с южной эмоциональностью здесь все вокруг называют тебя прекрасной, райской птицей и вообще самой-самой, почти звездой на небе. Если всему верить, то макушка светиться начнет и перья, как у павлина, вырастут. Поэтому я только поблагодарила троюродного сводного брата с вежливой улыбкой и продолжила в который раз рассматривать старый альбом с фотографиями.
Он действительно был бесценным для меня. Здесь был мой папа: малыш в ползунках, мальчишка на велосипеде, задорный школьник, свесившийся с крыши сарая, и красивый молодой человек с хитрой улыбкой – почти такой же, как у бабушки Алико. С замиранием сердца я нашла несколько фотографий, где он был вместе с моей мамой: молодые оба, весёлые. Я даже дышать перестала…
Бабушка о чём-то говорила с Бадри и судя по тону, была не слишком рада тому, что тот сказал. Коротко рыкнула, будто поставив того на место. Но Бадри не успокоился и начал что-то доказывать. Затем пришёл Гига и присоединился к дискуссии. На гортанном языке моих предков они беседовали так, словно готовы были стреляться, но я уже знала, что даже безобидное приветствие с вопросом, как дела, может звучать на языке горцев, будто перепалка перед дуэлью.
Поэтому я продолжила рассматривать фотографию моих родителей – цветную, полароидную, немножко выцветшую, подписанную размашисто на грузинском. Это была их последняя. Её мой папа прислал бабушке из Дубая. У него была такая привычка – посылать своей маме открытки и фотографии отовсюду, куда отправлялся. На фоне пальм и белой мечети мои родители выглядели бесконечно счастливыми, влюблёнными совсем. Как жаль, что двадцать семь лет я и не знала об этом, и с тех пор, как себя помню, усвоила, что я ошибка маминой молодости. В душу закрадывалось ощущение обмана, но оно было не обидным, а наоборот – целительным. Если родители вместе были так счастливы, глупо считать себя ошибкой. И никакая я не ошибка, во-от! Я плод любви. Я расправила плечи и глянула на себя в отражение полированной крышки чёрного рояля, с удовольствием отмечая черты обоих.
Тем временем к бабушке подошёл охранник, седоватый и крепкий в плечах дядя Сосо. Он что-то шепнул ей на ухо. Бабушка расширила глаза, затем лицо её приняло загадочное выражение, мне даже вспомнился мой одноклассник Коля Беснов – у него было такое же за секунду до того, как учительница села на стул, промазанный клеем. Потом бабушка Алико улыбнулась хитренькой папиной улыбкой и сказала мне:
