Но каждый раз после того, как они оставались наедине, после порхания любовных бабочек, она чувствовала печаль, как бывает, когда знаешь, что нужно чувствовать возбуждение, счастье, но не чувствуешь. Или когда получаешь что-то, о чем давно мечтала, а это оказывается не то. Не то, не то!
Ну вот, рассказ. А чего вы ждали, чтобы я описала эротические сцены, как в кино?
* * *
Ольга Алексеевна перечитывала ленинское «Письмо к съезду», то самое, что было написано Лениным незадолго до смерти и считалось его завещанием. Крупская огласила «Письмо к съезду» в 1924 году перед делегатами XIII съезда партии, но нигде – ни в партийной печати, ни в материалах съезда – о Письме не было ни слова. Из-за этой секретности и поползли слухи, что Сталин скрыл завещание Ленина.
Что именно было в завещании, не знал никто, кроме делегатов съезда, и это знание превратилось в черную метку: Сталин уничтожил всех, кто упоминался в Письме, всех, кто Письмо читал, и всех, кто доподлинно знал, что в нем написано. Из делегатов съезда, старых большевиков, к началу войны никого не осталось, а те, кто случайно уцелел, могли лишь пересказывать ленинское завещание у лагерных костров, как былину. В общем, завещание из документа превратилось в фольклор – устное народное творчество.
Ольгу Алексеевну эта детективная история с ленинским завещанием будоражила, волновала, история партии вообще волновала ее, как хороший детектив, с той только разницей, что раз прочитанный детектив уже не увлекает, а в наизусть выученном ею Письме каждый раз открывались новые грани, оттенки, интерпретации. Ну и конечно, над детективом не плачут, а над 36-м томом Собрания сочинений Ленина Ольга Алексеевна плакала – всегда.
Письмо было рассекречено Хрущевым после смерти Сталина, на XX съезде, он извлек Письмо из небытия – почему-то Сталин его сохранил. Хрущев прочитал Письмо на съезде перед делегатами, желая, чтобы ленинские оценки Сталина помогли дискредитировать тирана. Ольга Алексеевна в душе немного посмеивалась над этой его манипуляцией: что это ты вдруг спустя тридцать лет крови и своей службы тирану призвал на помощь ленинские оценки?.. В сущности, поступок Хрущева ничем не отличался от запрещенного в споре приема «а вот и он тоже говорит про тебя, что ты…», когда для усиления собственной позиции ссылаются на чужое мнение. Но в борьбе с тираном все средства хороши, и кроме того, Ольга Алексеевна любила и жалела Хрущева как родного человека, он казался ей наивно-хитроватым честным вруном, но своим вруном, очень своим.
В том же пятьдесят шестом году, вслед за XX съездом, письмо издали в дополнительном тридцать шестом томе, и этот том Ольга Алексеевна сейчас держала в руках.
«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».
Ольга Алексеевна перечитывала знакомые строчки, и в ней, как всегда, поднималось волнение – как умен и прозорлив этот человек. «Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским…» А вот о Пятакове. Пятаков – «человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».
И – вот оно, на этих строчках она всегда начинала плакать: «Конечно, и то, и другое замечание делается мной лишь для настоящего времени в предположении, что эти оба выдающиеся и преданные работники не найдут случая пополнить свои знания и изменить свои односторонности». … Он отмечает их недостатки лишь для настоящего времени, надеясь, что они изменятся, научатся… Какой великий по нравственным качествам человек! Если бы Ленин остался жив, не было бы московских процессов.
И как всегда, она стала думать: он был человек из плоти и крови, он был болен. Письму предшествовал конфликт Сталина с Крупской, которая требовала беречь Ильича от волнений. Конечно, она была на стороне Крупской и как коммунист, и как женщина. Долг жены – беречь мужа.
Ольга Алексеевна вздохнула и – в тысячный раз – подумала: если бы страна развивалась по ленинскому пути, не было бы крови миллионов, голода, и войны бы не было… И сейчас не было бы зарвавшихся брежневских коррупционеров, не было бы у них с Андрюшей таких неприятностей, не было бы этого мучительного месяца…
С примирения родителей с Аленой прошло три месяца. Их молчаливое объятие втроем было для Ольги Алексеевны болезненно саднящим воспоминанием, она впервые почувствовала Аленину взрослую родность, слабость мужа, ну, и себя соответственно почувствовала слабой и немолодой, и все это новое ей не понравилось – лучше бы все оставалось как было: они с Андреем Петровичем непобедимо сильные, а Алена – любимый несносный подросток. Но все это были незначимые подробности внутреннего мира. Ольга Алексеевна держалась безупречно, и чем мрачнее становился Андрей Петрович, тем спокойней казалась она – для него. И, как идеальная боевая подруга, ни разу не произнесла глупого хлопотливого «Ну как там?» или «Что ты мне ничего не рассказываешь?!».
Но ведь она была живая боевая подруга. Молчала-молчала и не выдержала.
– Я не волнуюсь конкретно из-за этой истории с подпольным цехом, просто ты не такой, как бываешь обычно, когда у тебя неприятности… – сказала Ольга Алексеевна.
Это была ложь. Он был совершенно такой, а она волновалась конкретно, история с подпольным цехом могла закончиться для него плохо, но как именно плохо?..
В Москве продолжались громкие процессы. Новая метла по-новому мела, и мела очень показательно. Звучали слова «борьба с теневой экономикой», «участие московской партийной верхушки в преступных злоупотреблениях», «взяточничество высокопоставленных партийных работников», и даже «злоупотребления ближайшего окружения Брежнева», и даже –!!! – «за взяточничество получил срок секретарь Брежнева»…
Ольга Алексеевна воспринимала все это с восторгом, всей душой была за очищение партийных рядов. Но – ирония судьбы – сейчас очищение партийных рядов было против Андрюши. И совсем уж изысканная ирония судьбы – ее муж был совершенно чист, не замешан в злоупотреблениях и идеально подходил для того, чтобы попасть под кампанию. Избегая аналогии со сталинскими годами, она не говорила «московские процессы», но ассоциация, от которой она не могла избавиться, была, была! В тех московских процессах безвинно пострадали честные ленинцы, а в этой кампании мог безвинно пострадать ее муж, честный человек.
