Неизвестность угнетала еще хуже, чем вполне реальная опасность. Конечно, здесь меня не достанут ни кредиторы, ни те, кому принадлежала злосчастная брошь, но что дальше? Всю жизнь прятаться и жить в чужой стране? Почему это произошло со мной? Я полезла в сумку и вынула жука, положила на ладонь и, глядя в его глазки-камешки, спросила:
– Откуда ты взялся на мою голову? Я бы рада вернуть тебя, но кому?
Вспомнив вдруг, как Светка предлагала поискать следы по фотографии, я сделала на телефон несколько снимков и, загрузив один в поисковик, углубилась в изучение ссылок. Их оказалось много, а брошь, как следовало из разнообразных материалов, представляла большую ценность не только в плане стоимости. Это была единичная вещь, ручная работа, аж девятнадцатый век, итальянский ювелир. Эта брошь успела попутешествовать и побывать и в Америке, и в Германии, и в Аргентине, но меня, конечно, больше всего волновал последний владелец. А вот о нем как раз не нашлось ни строчки, кроме одной: «В начале девяностых годов двадцатого века была куплена на аукционе человеком, пожелавшим остаться неизвестным. По некоторым данным, была вывезена в Россию». И что-то мне подсказывало, что в начале девяностых в прошлом веке купить на аукционе такую вещь могла только очень конкретная категория граждан – у кого в то время были деньги на покупку драгоценностей, да еще штучного производства? Эта мысль меня совершенно не порадовала. Особенно же неприятно было думать о том, что моя мама может оказаться каким-то образом причастна к ее краже.
Я закрыла страницу, отложила телефон и снова взяла в руки брошь, до этого лежавшую на подушке:
– Что мне с тобой делать? Держать у себя – все равно что мишень на лоб наклеить. Продать? Не получится, скорее всего. А вывезти я тебя не смогу, меня прямо на таможне и задержат, скорее всего. Вряд ли владелец в полицию обращался, но если вещь такая ценная, могут ведь и бумаги какие-то потребовать… А у меня их, конечно, нет, и быть не может. И что делать?
Жук, разумеется, молчал, только таращил на меня свои прозрачные глазки.
Утром в понедельник я проснулась от стука в дверь, подскочила от неожиданности, но потом успокоилась – я же в клинике, кто тут может ко мне вломиться…
– Да-да, входите, – натягивая халат и пытаясь хоть как-то пригладить волосы, громко сказала я, и дверь открылась.
На пороге возникла довольно высокая худощавая блондинка в белом халате и туфлях на невысоком каблуке. Не знаю почему, но мне стало не по себе – очень уж пристально она разглядывала меня холодными прозрачными глазами.
– Доброе утро, – произнесла она наконец чуть хрипловатым голосом. – Зашла познакомиться. Я Аделина Эдуардовна Драгун, главный врач этой клиники и, как вы понимаете, дочь Эдуарда Алексеевича.
– Ой! – глуповато ойкнула я и закрыла рот рукой, словно пытаясь загнать вырвавшийся возглас внутрь. – Простите… А я Надежда… Надя Закревская. Мой отец дружил с вашим.
– Я так и поняла. – Она закрыла за собой дверь, подошла и присела на табурет рядом с кроватью. – Как устроились, Надежда?
– Спасибо, – смутилась я, – с комфортом. Только… я так поняла, у вас здесь недешево…
– Об этом не волнуйтесь, отец позаботился.
Мне стало еще более неловко – я даже не предполагала, что друг отца оплатит мне пребывание в этой клинике и ничего об этом не скажет. Видимо, я покраснела, потому что Аделина чуть улыбнулась:
– Вы не переживайте так, Надежда. Для моего отца деньги никогда ничего особенного не значили, он легко их зарабатывает и так же легко тратит. А вы с ним знакомы?
– Нет, – призналась я. – Мы дважды разговаривали по телефону, но лично я его никогда не знала. Может, в детстве и видела, конечно, но совершенно не помню.
– Ничего удивительного, он давно уехал из страны. Как вы вообще его нашли? Мне лично это не удавалось много лет.
В ее словах мне послышалась не обида, не горечь, а скорее удивление.
– Его телефон был в записной книжке моего папы. Поверьте, я ни за что бы не потревожила Эдуарда Алексеевича, если бы не крайние обстоятельства…
– А почему вы решили, что он вам поможет? – перебила Аделина, внимательно глядя мне в лицо, и мне было очень неуютно от этого взгляда.
– Папа много о нем рассказывал. А мама как-то упомянула, что именно Эдуард Алексеевич помог в свое время папе выйти из тюрьмы… раньше срока…
– Ваш отец сидел? – удивилась она. – Не думала, что у моего такие знакомства.
Мне стало очень обидно – вот так, совершенно не зная обстоятельств, эта женщина уже осуждала моего папу, честнейшего человека из всех, кого я вообще когда-то знала. И ее, между прочим, отец тоже об этом знал, потому и помог.
– А вы всегда судите людей, даже их не зная? – враждебно спросила я, чувствуя накатывающую волнами неприязнь к этой уверенной в своей правоте женщине, и мне даже не было за это стыдно, и в голову не пришло, что я нахожусь под ее покровительством, что она в любую секунду просто выставит меня отсюда – и тогда… Тогда вообще непонятно, что со мной будет.
– Разве я кого-то сужу? Я удивилась, что среди знакомых отца были люди, нарушившие закон, только и всего.
– Закон? А вы читали тот закон, который нарушил мой папа? Нет? А хотите, расскажу?
– Хочу, – удивила меня ответом Аделина и закинула ногу на ногу. – У меня сейчас есть свободное время, примерно до обхода, так что с удовольствием послушаю.
И я не смогла понять, что это – сарказм, любопытство, самоуверенность человека, привыкшего к деньгам и власти. Но меня охватила такая злость и такое желание уязвить ее, заставить признать неправоту, что я, обхватив себя руками за плечи, начала:
– Мой папа всю жизнь занимался карате. Он очень этим увлекался, сделал своей профессией, тренировался сам и тренировал желающих. Открыл собственный клуб, брал, конечно, деньги – но а как иначе? Нужно ведь было выживать. А потом кто-то умный наверху решил, что карате – чуждая идеология, а те, кто ему обучает, чуть ли не шпионы. Знаете, какая статья была? «Незаконное ношение оружия, пункт первый: нарушение правил обучения карате». Где оружие – и где карате, правда? А плюс к тому – получение нетрудовых доходов. Ну, еще бы! Если посчитать, сколько папа заработал за все годы, то получится примерно копеек восемьдесят в день – по тем деньгам, конечно. Здорово обогатился! Его осудили, дали два года. Но ваш отец вмешался и каким-то образом добился, что папу выпустили через год. А потом статью отменили вовсе, и стало можно заниматься и учить карате совершенно свободно. Думаете, потом, в девяностых, когда есть было нечего и работы не было, к нему не приезжали с предложениями разного рода люди? Еще как! Он самый именитый тренер был в нашем городе. Но папа другое выбрал – пацанам помогать, тем, кто оступился. И ему до сих пор много людей благодарны за то, что помог жизнь не поломать. А мог бы пойти к браткам, обучать их приемам да ездить на разборки, – я задохнулась и потянулась к тумбочке, но Драгун первая взяла бутылку с водой и протянула мне. Я сделала пару глотков, вытерла губы и продолжила: – Вот и подумайте, какая судимость что за собой несет. Вот отец ваш – он знал разницу.
