— Не думаю, что после того, как я стану женой вашего брата, что-то помешает нам чистосердечно обсуждать общее положение нашей семьи или политику.
— Вы понимаете, что я хочу сказать. Я не хочу расставаться в соре. Помиримся? — протянул он Гаитэ раскрытую ладонь.
— Помиримся, если хотите. Хотя, как по мне, мы и не ссорились. И всё же, Сезар, прошу вас, не забывайте, что, несмотря на все ваши воображаемые и реальные достоинства, вы всего лишь живой человек и вам, как любому смертному, может потребоваться убежище. Найти его будет сложно, если вы продолжите упрямо палить за собой мосты.
— Благодарю за добрый совет, милая сестра. Хотя я предпочёл бы получать из ваших уст кое-что другое.
— Кое-что другое?..
— Слова любви, а не дружбы. Но вы отказали мне в счастье, так что теперь стоит ли разбрасываться крохами, не способными никого удовлетворить?
— Вы прекрасно понимаете причины моего выбора.
— О, да! Вы действуете из лучших побуждений. Только кому станет от этого легче? Моему брату, которого вы не любите? А вы его не любите. Мне? Или вам?
Гаитэ чувствовала, как глаза против воли наполняются слезами.
— Доброй ночи, Сезар.
— Сладких снов и вам. Я буду охранять ваш сон, пока хватит сил, — со странной, многозначительной улыбкой добавил он перед тем, как раствориться во мраке длинного коридора, сливаясь с многочисленными тенями, становясь одним из них.
Глава 30
Как и большинство девушек, Гаитэ считала, что день свадьбы — особенный день. День, в который венком сплетутся множество лучей, превращаясь в яркую гирлянду. И это будет величайшим счастье. Или величайшим несчастьем.
Но это был просто день. Такой же, как и тысяча других.
Гаитэ чувствовала себя куклой, которую умасливают, полируют, обряжают. Бесчувственной и холодно-отстранённой, словно деревяшка. Нельзя сказать, что душой она была далеко отсюда — нет. Душа была рядом с телом, просто всё происходящее либо не задевало, либо тяготило.
Да и поведение Торна порядком озадачивало. С тех пор, как их свадьба стала делом решённым, он словно утратил часть интереса, сделавшись куда менее азартным.
«Мне следует подумать не о том, как отпустить Сезара, а о том, как удержать внимание и интерес Торна, — думала Гаитэ, безучастно взирая на собственное отражение. — Мужчины не могут оставаться долго рядом с одной женщиной. А с учётом характера и аппетитов моего будущего мужа мне следует готовиться к настоящей войне, где гневом и напором битвы не выиграть. Моё оружие — терпение, сдержанность, хитрость. Но боже мой, как всё это бесконечно далеко от тех грёз о счастье, что живут в нашем сердце пока мы молоды и не искушены жизнью».
В подвенечном платье Гаитэ напоминала себе воздушное облако или взбитые сливки на торте, приторные до дурноты. Подчёркнутая тонкость, переигранная невинность. Сусальный ангел, лишённый плоти.
«Кукла», — презрительно подумала она о себе.
Откуда это неприятное, но весьма отчётливое чувство, будто она, настоящая, такая, какой Гаитэ всегда себя знала, осталась в комнате, а сознание и тело двинулось в путь отдельно, оставив душу позади себя.
Она и вправду стала куклой. Марионеткой, управляемой долгом, чужими желаниями, представлениями, понятиями и приличиями. Её чувства ни для кого не имели значения и в первую очередь — для неё самой.
Так лучше. Просто стать куклой — фарфоровой до белизны, пустой и ничего не чувствующей.
Гаитэ усадили в щедро покрытую позолотой карету. Свадебный кортеж двинулся вперёд, через длинную стену безликих машущих рук и орущих ртов. Словно из ниоткуда то тут, то там расцветало ароматное облако розовых лепестков, дождём осыпающихся вниз.
Торн возглавлял свадебную процессию на белом огромном коне, лучась от гордости и самодовольства. На плечах его красовался парадный плащ, струясь вниз красивыми складками. Стройное тело было затянуто алым бархатным камзолом, на чьих широких, с золотыми полосками, рукавах, щетинились опущенными рогами вытканные чёрной нитью, туры. Воротник его камзола сверкал и переливался драгоценными камнями. В руке он сжимал шляпу с широкими пышными перьями. Стоило взмахнуть ею, как воздух оглашался радостными криками, больше похожими на рёв: «Фальконэ! Фальконэ!».
В ответ Торн по-мальчишечьи легкомысленно встряхивал головой, и его длинные волосы струились по ветру. При виде такой замечательной картины женщины кричали вдвое громче, с самозабвением, приводящем Гаитэ в состояние холодной ярости.
Обезумевшие горожане напирали на ограждения, грозя сломать линию кордона. В ответ на это Торн с ухмылкой полез в висящий на поясе кошель, набрал горсть монет и щедро рассыпал их в толпе. Люди кинулись подбирать щедрый дар, усиливая всеобщую давку.
Словно не замечая этого, Торн пустил коня вперёд лёгким галопом, управляя им так умело, что с дороги не поднималась пыль.
Император Алонсон двигался следом за своим сыном и наследником. Тоже на белом коне, окружённый гвардией. Его голову венчала трёхъярусная царственная тиара с малахитовой эмалью и кровавыми капельками рубинов наверху.
При виде всё ещё представительной фигуры императора, простонародье падало на колени, прося царственного благословления. Мужчины почтительно снимали шапки, дети выгибали шеи, провожая взглядами царственную процессию.
«Кто бы, глядя на эту восторженную толпу сейчас, смог бы поверить речам Сезара о том, что наша власть висит на тонком волоске, который может оборваться в любую минуту?», — думала Гаитэ.
Пропели фанфары. Процессия остановилась у главного храма столицы.
На белоснежное платье, напоминающее пену, ушло тысячи монет и сотни часов. Несмотря на иллюзию нежности и лёгкости, весило оно словно доспехи. Болели ноги, сжатые узкими, хоть и очень красивыми, но крайне неудобными туфлями. Перевитые жемчугом косы и локоны спускались до пояса.
Всё внимание людей было приковано к невесте, о которой так много слышали, но которую почти никто не видел.
Кто-то из придворных дам, опустил на лицо Гаитэ вуаль — согласно древнему обычаю, во время брачной церемонии оно должно быть скрыто от взгляда жениха.
Торн появился рядом внезапно. Только что его не было и вот они уже стояли рядом, рука об руку. Он кивком велел женщинам отойти и медленно двинулся вперёд по проходу между перевитыми гирляндой цветов, колонн храма, заполненного людьми так тесно, что яблоку негде упасть.
При каждом шаге Гаитэ шлейф ощутимо натягивался на пояснице, особенно когда они стали подниматься на возвышение перед священником.
Физически становилось тяжело под множеством взглядов. Стоило повернуть голову, как тут же натыкаешься на каменные или дышащие откровенным любопытством лица людей. Шорохи, шёпот, всполохи света над восковыми свечами, ото всего этого кружилась голова.
