К ресторанчику с треском подкатили мотоциклисты, заполнив вечернюю тишину лязгом и грохотом тяжелого рока. Бритоголовые парни в черной коже по-хозяйски вступили на заставленную столиками площадку.
«Хайль Гитлер!» — отсалютовал присутствующим один из парней. Никто из посетителей не ответил. Подтянулись остальные мотоциклисты и принялись за дело — расшвыривали стулья, подтаскивали лавки, устраивая большой помост. Кто-то из «кожаных» задел сидящую за столиком женщину. Ее спутник решил вступиться за честь своей дамы. Но едва он успел подняться, «кожаный» схватил смельчака за рубашку и гаркнул нечто устрашающее. Мужчина, рассказывавший Вере про отравление рябчиками, в одно мгновение оказался на месте конфликта и, ловко вывернув бритоголовому руку, уложил его в траву. Но тут на помощь поверженному дружку подоспела остальная команда. Посетители ринулись врассыпную. Загремела рассыпавшаяся с перевернутых столиков посуда, послышались вопли и крики: «Полиция!»
Вера отвернулась и пошла вдоль озера.
«Интересно, это тот ресторанчик, где танцевали Мишель с Анной? Конечно, нет. Их тут десятки. И вообще!
Танцевали-то они в моем воображении! Стоп! Они танцевали. Танцевали! И я буду думать, что именно здесь. Да, да — здесь!» — твердо решила она.
— Они разбили мой фотоаппарат! — кричал кто-то на веранде ресторана. — Держите вон того, бритого…
Свистели полицейские, бушевал популярный у левых экстремистов ансамбль «Раммштайн», а мирный закат так любовно окрашивал всякую былинку, всякий размахнувшийся кулак. Сияли золотом железки брошенных мотоциклов…
Вера прибавила шаг.
Глава 13
Разлука казалась Анне бесконечной. Мишеля не было уже три дня. На стене над диваном висел портрет в сандаловой рамке. Теперь они были вдвоем — растерянная Анна и ее счастливый двойник из недавнего прошлого. Из окна доносилось пение уличных музыкантов — старый романс, казавшийся раньше таким милым. А теперь озноб пробирал от наивной грусти, казавшейся пророческой.
Обещала нам весна, Что не кончится она: Будут птицы веселиться, Навсегда умчатся прочь Снег, и град, и злая ночь. Обещала нам счастье весна… — бодро пели два тонких голоса.
А потом, проиграв нечто печальное на аккордеоне, перешли в другую тональность:
Как же это и когда наступили холода?
В стылом саване земля,
Птиц не слышно, лишь беда…
Осторожно подкралась беда…
Анна закрыла окно, задернула бархатные шторы, подтянула в часах опустившуюся гирю и упорно уставилась на маятник. Казалось, он устал ходить из стороны в сторону, а стрелки и вовсе застыли. Не выдержав бесконечного ожидания, Анна вскочила, взяла тетрадку и стала быстро писать:
«…Тебя нет. Тебя нет. Тебя нет. Это стучат часы. Много, много раз. Я пишу, чтобы меньше дрожали руки. Вернись, пожалуйста, вернись. Ты же обещал, что мы никогда не расстанемся. Я не смогу без тебя. Без тебя ничего не нужно. Ничего не может быть. Ничего! Ты же сам сказал: разлука — маленькая смерть. Нет! Нельзя так думать! Нельзя. Я смотрю на портрет, и она соглашается со мной — та счастливая, еще ничего не ведавшая женщина. Она говорит: все будет хорошо, надо только научиться ждать и быть сильной…»
В дверях задребезжал звонок. Анна впустила в кабинет немецкого офицера и только тут узнала его. Казалось, Вернер тоже был удивлен встрече.
— Добрый день, мадемуазель… У вас не заперта дверь, но я на всякий случай позвонил. Собственно, я по объявлению насчет «Истории франко-прусской войны» в пяти томах. Указан этот адрес. Вот уж не ожидал увидать вас вместо уважаемого научного старикана! Приятнейшая встреча…
— Объявление дала я. Приходится понемногу распродавать книги моего отца. Он был профессором истории в университете.
— Так Руперт Грас — ваш отец? Известный в Европе специалист, гордость германской науки. У фройляйн отличная наследственность.
— Присядьте, я принесу книги.
Она вышла, и быстрый взгляд Вернера нескромно пробежал оставленное на столе письмо.
— Цена, я думаю, не слишком высока. — Анна положила перед покупателем принесенные тома.
Вернер с видом знатока просмотрел титульные листы.
— Полагаете, профессор не вернется на родину? Разумеется, ему не по душе новая власть. Не спорьте! Нам прекрасно известны настроения местной интеллигенции. Взять хотя бы вашего близкого, как я понял, знакомого мсье Тисо.
— Мишеля? Я не знаю человека, более равнодушного к политике. Его интересуют лишь бизнес и фотография. Он ведь отличный мастер.
Вернер усмехнулся:
— Отличный! Но мне почему-то кажется, что портреты высокопоставленных лиц, сделанные господином Тисо, имеют погребальное выражение. Ну, как бы смотрят на нас с памятника.
— Какие мрачные фантазии для офицера победоносной армии.
— Скажу вам даже больше: некоторые из клиентов Тисо, снятые, скажем так, в погребальной манере, действительно отправились в мир иной. Причем не самым приятным образом. Генерал Зоннигер застрелен вместе с шофером во время загородной инспекции. Штабс-капитан Оттман задохнулся от утечки газа в собственной постели, а Гартмана — вояку и силача — зарезали воришки! И ведь все эти люди не только были клиентами Тисо, они имели определенную причастность к некой важной военной операции. Операция провалилась.
Заметив потрясение Анны, Вернер громко расхохотался:
— Напугал! Напугал! Ведь подумали сейчас, милая моя, что и ваш труп найдут с перерезанным горлом, а милого Мишеля объявят Джеком Потрошителем. Это моя месть за измену, Неневеста!
— Не знала, что вы такой шутник. — Анна отвернулась к полкам с книгами, скрывая смятение.
— Ах, сам не разберу, когда шучу, а когда говорю правду… В сложное время живем. Забудем неудачный инцидент, фройляйн Грас. Книги я беру, и более того — намерен продолжить свои ухаживания, милая Анна. Если, разумеется, вы пошлете к чертям своего фотографа. А знаете что? Лучше я его арестую, чтобы не путался под ногами!
— Простите, у меня болит голова. На сегодня я устала от вашего юмора, капитан. На мой взгляд, он годен только для цирковых реприз. — Анне удалось скрыть испуг, а злость все же прорвалась.
— Намек понял — визит затянулся. Так оставьте книги за мной, я зайду за ними на днях. И подумайте о нашем будущем. Ведь все может измениться, если хорошенько подумать, правда? — И, щелкнув каблуком, Вернер удалился.
Перечитав свою записку, Анна спрятала ее за рамку портрета. Потом снова свернулась в углу дивана, растворяясь в мерном ходе часов.
Было уже совсем темно, когда в комнату вошел Мишель, усталый, грязный, с фотоаппаратом на плече.
— Господи! Ты! — Анна бросилась ему на шею, и они долго стояли обнявшись. — Боже, прошла сотня лет. Посмотри, я поседела! Я стала старухой! Я пережила все-все самое страшное — тебя схватили, тебя мучают, убивают… Ты уехал от меня и больше никогда не вернешься. Я оставила открытой дверь… — горячо шептала Анна ему в шею.
