Несмотря на то что первой реакцией вернувшегося Некрасова на деятельность Чернышевского было недовольство, он быстро переменил мнение о работе сотрудника и в конечном счете о нем самом. Во второй половине 1857 года произошло личное, человеческое сближение Некрасова с Чернышевским, которое сильно запоздало в сравнении со сближением деловым. О том, что оно случилось именно тогда, говорит относящееся к этому времени «игривое» стихотворение, записанное Некрасовым в альбом жены Чернышевского Ольги Сократовны, урожденной Васильевой:
Знаком с Вами будучи лично,
Я рад Вам всегда угождать.
Но в старости — вряд ли прилично
В альбомы писать.
Ах, младость! Ты — счастье, ты — радость,
С тобой и любовь и стихи!
А старость — ужасная гадость!
Хи-хи!
Таким образом, это были уже во многом «домашние» отношения, приятельство семьями. Причины, по которым личное сближение стало происходить так поздно (и, видимо, так и не дошло до того уровня близости, какой был у Некрасова с Тургеневым или Боткиным), разнообразны. Прежде всего, Чернышевский по вкусам, привычкам, бытовому поведению был существенно дальше от Некрасова, чем его прежние «литературные друзья» — Тургенев, Боткин или даже Дружинин. Разночинец с университетским образованием и теоретическими интересами, идеолог и мыслитель, очень кабинетный человек, Чернышевский не мог и не собирался разделять многие увлечения Некрасова. Он совершенно не интересовался охотой (Некрасов не мог обсуждать с ним стати охотничьей собаки, как делал, например, в письме Тургеневу), не любил балет, оперу, не имел вкуса к дорогим яствам и винам (утверждал, что больше всего любит гречневую кашу, которую ему подавали на некрасовских обедах, тогда как другие гости наслаждались необычными и изысканными блюдами), не имел тяги к картам, не ездил к «девам». Он не имел светских манер, не мог поддерживать легкую беседу, был слишком серьезен, шутил неуклюже. Это видно и по воспоминаниям о нем, и по знаменитому его роману «Что делать?». К тому же он был, как бы сказали сейчас, трудоголиком (даже большим, чем сам Некрасов), не любил праздного препровождения времени. Словом, человек слишком серьезный по меркам всё же отчасти аристократического круга прежних друзей Некрасова. Всё это делало его во многом чужим для Некрасова. Сама искренность и пылкость похвал, расточаемых Чернышевским в письмах за границу ему и его стихам, выглядела в глазах Некрасова слишком экспансивной, плебейской (тот даже обещал показать Тургеневу те глупости, которые пишет ему его заместитель). Словом, они были очень разные люди с разной социальной психологией, и это делало близость между ними труднодостижимой.
Были, однако, и сближающие факторы — прежде всего, взгляды на литературу и общество. Кроме того, после долгого общения с Чернышевским Некрасов увидел в нем хорошего человека, искреннего и глубокого. Простота и прямота в отношениях, к которой всегда стремился Чернышевский, тоже импонировали Некрасову и смягчали различия: всегда можно было объясниться в случае недоразумения или недопонимания (с тем же Тургеневым сделать это было сложнее). Видимо, большую роль сыграла позиция, занятая Чернышевским по отношению к союзу Некрасова с Панаевой и к самой Авдотье Яковлевне, — позиция безграничного уважения, сочувствия и абсолютного приятия. Некрасов ценил Чернышевского как сотрудника не только трудолюбивого, яркого и знающего дело, но и лояльного «Современнику», то есть любящего сам журнал, решившего связать с ним свою жизнь и карьеру, не временного работника, как, например, Гаевский. Это означало, что Некрасов мог доверить Чернышевскому свое издание: он сделает журнал передовым и интересным для публики и не погубит его неосторожным поступком (в этом Некрасова убедило раскаяние Чернышевского после истории с перепечаткой в журнале стихотворений из сборника).
Таким образом, возвращение Некрасова из-за границы привело не к устранению Чернышевского из «Современника» (впрочем, его противники на это, верно, уже не надеялись), а к росту доверия редактора к сотруднику, в том числе и в вопросе выбора новых участников журнала. В конце 1857 года Чернышевский наконец представил Некрасову Добролюбова в качестве постоянного сотрудника и члена редакции и, получив одобрение, фактически передал ему отдел библиографии и критики, намереваясь посвятить себя философским, общественно-политическим и экономическим вопросам, к которым чувствовал больше влечения.
Уже к концу года этот отдел практически полностью перешел под контроль Добролюбова. Талант нового сотрудника и его огромную пользу для журнала Некрасов признал быстро и безоговорочно. В декабре 1857 года он писал Тургеневу: «Читай в «Совр[еменнике]» «Критику», «Библ[иографию]», «Совр[еменное] обозр[ение]», ты там найдешь местами страницы умные и даже блестящие: они принадлежат Добролюбову, человек очень даровитый». С этим молодым человеком у Некрасова сложились более теплые и близкие отношения, чем с Чернышевским. Несомненно, здесь пропасть в отношении жизненных интересов и бытовых предпочтений была не меньшей, однако Добролюбов имел более тонкую, более изящную натуру, чем Чернышевский, и это привлекало Некрасова. Между поэтом и молодым критиком существовала психологическая близость.
Возможно, отчасти дело было в том, что Добролюбов имел больше эстетических наклонностей, чем Чернышевский, больше любил художественную литературу как таковую. Некрасов искренне полюбил его и за несомненное дарование критика, и за суровую, но одновременно юношескую и пылкую натуру. Письма Некрасова Добролюбову по приятельской искренности почти сравнялись с письмами Тургеневу. Добролюбов по желанию Некрасова быстро стал новым жильцом в квартире на Литейном, в то время как Чернышевский, человек семейный, только приходил работать за своей конторкой в некрасовском кабинете, собственно, и представлявшем собой редакционное помещение «Современника». Чернышевский вспоминал: «По выходе из Педагогического института Добролюбов поселился на квартире сырой и производившей неприятное впечатление своими мрачными стенами, штукатурка которых была старая, полу-обвалившаяся, потускнелая, загрязненная. Меблировка (от хозяев) была очень скудная и дрянная, так что первая комната, служившая приемной, представляла вид амбара, почти пустого. Мне не раз и не два случалось бывать у Добролюбова, но из моих посещений не выходило, разумеется, никакого результата для улучшения его житейской обстановки. Как только вздумалось Некрасову побывать у него, она изменилась. Некрасов проехал от него прямо ко мне и начал разговор прямо словами: «Я сейчас был у Добролюбова, я не воображал, как он живет. Так жить нельзя. Надобно приискать ему другую квартиру». За этим началом следовало продолжение, переполненное упреками мне за мою беззаботность о Добролюбове: «Положим, вы сами не умеете ни за что взяться, но хоть сказали бы вы мне». Особенно много огорчала Некрасова сырость квартиры Добролюбова. Он говорил, что при слабости здоровья Добролюбов может сильно пострадать, если останется в такой обстановке».
Согласно мемуаристу, поэт не стал откладывать в долгий ящик решение проблемы и сразу принялся за улучшение быта ценного сотрудника: «Вернувшись домой, Некрасов тотчас же поручил брату (Федору Алексеевичу) разыскивать квартиру для Добролюбова. Дал такое же поручение и своему слуге Василию. Когда я зашел к Некрасову, часа через два, через три после того, как он был у меня, он говорил уже о том, что затруднений с устройством сносной жизни для Добролюбова будет гораздо больше, нежели я могу воображать. Приискать порядочную квартиру и меблировать ее, разумеется, нетрудно, но это еще ничего не значит. Надобно устроить, чтобы у него и обед был хороший. Как быть с этим? Обедать каждый день в ресторане — это скучно, да и некогда Добролюбову. Надобно приискать какого-нибудь добросовестного слугу, умеющего хорошо готовить. Это нелегко. Но как-нибудь устроится и это. Я ушел. Когда пришел к Некрасову на следующий день утром, услышал от него, что дело уладилось удобнее, чем можно было надеяться».
