Самое значительное из напечатанного в «Современнике» в 1866 году — пролог поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Этот короткий текст, занявший в журнале меньше одиннадцати страниц, представлял собой завязку поэмы, в которой семеро мужиков решают ответить на вопрос, есть ли кто счастливый на Руси. Пролог отличался ясностью: описаны действующие лица, задан главный вопрос, намечены даже «кандидаты» в счастливые, названо волшебное средство — скатерть самобраная, задано общее стилистическое направление — стилизация под народную песню или былину. Современникам было трудно представить себе, что они прочли начало одной из самых сложных, противоречивых и в конечном счете загадочных поэм в русской литературе. Между тем противоречие было заложено уже в прологе, в самой простоте и четкости намеченного в нем плана, контрастировавшего со сложностью центрального вопроса: что принесла народу реформа? Если по проблематике пролог поэмы близок к «Деревенским новостям», то по стилю — скорее ко второй, фольклорной части «Мороза, Красного носа» или к «Огороднику». И это тоже делает замысел внутренне противоречивым: как рассказать о народе как историческом деятеле на языке фольклора с его пришедшими из глубокой древности скатертью-самобранкой и птичками-пеночками? Такое сочетание реализма и сказочной, фольклорной фантастики почти не имело аналогов (разве что у Салтыкова-Щедрина). Впрочем, всё это было еще впереди — в 1866 году сил на продолжение не хватало — их отнимали вполне прагматические окололитературные вопросы.
В начале года Некрасов предпринимал шаги для сохранения журнала и старался дистанцироваться от «консистории». Боткин, казалось бы, давно прервавший отношения с Некрасовым, ставший на сторону «Русского вестника», в соавторстве с Фетом написавший крайне злобную статью о романе «Что делать?», 1 февраля неожиданно сообщил в письме своему соавтору: «Некрасов начал похаживать ко мне и протестует против гадких тенденций своего журнала». Скорее всего, Боткин был для Некрасова одним из каналов, по которым он старался сообщить «наверх» о своей лояльности, и нетождественности собственному журналу и о том, что, возможно, «Современник» скоро изменится — правительству надо только «потерпеть». Боткин не был растроган и обманут. «Я же, пользуясь своим знакомством с членами Совета по книгопечатанию, стараюсь поддержать их в их энергии», — сообщил он в том же письме. Некрасов заходил к нему и позже, в конце марта, и просидел три часа, снова выражая недовольство своей редакцией, и, кажется, в этот раз убедил собеседника в своей искренности.
Видимо, он предпринимал и другие шаги в том же направлении, о которых известно меньше. Во всяком случае, определенную бодрость духа он сохранял, о чем свидетельствует его участие в очередных литературных чтениях в пользу Литературного фонда, состоявшихся 18 марта в знаменитом театральном зале дома крупного промышленника и благотворителя Дмитрия Егоровича Бенардаки на Невском проспекте, где он читал «Песни о свободном слове». Кажется, впервые Некрасов выступал на публике не с трагическими или лирическими стихами, а с произведениями комическими, пусть и не без сарказма. По сообщению тогда еще дружественного критика Виктора Петровича Буренина, опубликованному в 78-м номере «Санкт-Петербургских новостей», «больше всего досталось рукоплесканий на долю г. Некрасова… Нужно отдать справедливость г. Некрасову, что он очень чутко прислушивается к явлениям современной жизни и в своих сатирах весьма ловко отзывается на них. Читал г. Некрасов прекрасно, с тем тактом и уменьем ударять на выдающиеся строки стихов, которым обладают немногие из наших поэтов».
В целом редакторская жизнь Некрасова была хлопотной, но терпимой, и казалось, что в будущее можно смотреть не без уверенности. Как всегда в таких случаях, никто не мог предсказать надвигающуюся катастрофу. 4 апреля «в четвертом часу пополудни» студент Дмитрий Каракозов совершил покушение на Александра II, выходившего из Летнего сада после обычной ежедневной прогулки. Царь остался невредим, спасенный дворником Осипом Комиссаровым (во всяком случае, по официальной версии). Событие было ошеломляющее — из тех, что нарушают всякое равновесие из-за своего уникального, страшного и угрожающего характера. После краткого шока реакция общества и правительства развивалась в два этапа. Сначала был период «радости», сопровождавшийся ее массовыми проявлениями в виде молебнов, импровизированных оркестров, играющих на улицах «Боже, царя храни!», адресов государю и почестей его спасителю. Некрасов принимал в этом ликовании активное участие — и не факт, что неискренне. Он сочинил стихотворение «Осипу Комиссарову», подобное тем, которые в то время сочинялись и печатались во множестве, и декламировал его 9 апреля на обеде в честь Комиссарова в Санкт-Петербургском Английском клубе, принял участие в составлении и подписании «всеподданнейшего адреса» от комитета Литературного фонда. В этот момент он мог и не чувствовать особенной угрозы для себя и журнала.
После того как радость (лицемерная или искренняя) отчасти улеглась, начался второй этап — расследование. Характер, который оно должно было принять, во многом зависел от изначальной правительственной гипотезы о степени угрозы происшествия: это выходка безумца-одиночки или результат заговора той или иной степени разветвленности? Если в первом случае достаточно спокойного и нешумного расследования, то во втором, очевидно, требуются скорые и масштабные меры. Несмотря на то что всенародное ликование и радость по поводу спасения царя, казалось бы, подталкивали к первой гипотезе, Александр II под влиянием «катковской партии», выступавшей в прессе, и «муравьевской партии» при дворе и в правительстве склонился ко второй гипотезе: масштабного заговора, предположительно связанного с нигилистами, с одной стороны, и «польской интригой» — с другой. 7 апреля царь повелел создать Следственную комиссию о покушении на жизнь его императорского величества 4 апреля 1866 года, возглавить которую поручил недавно получившему графский титул М. Н. Муравьеву.
Это был страшный удар, о котором Некрасов узнал, видимо, накануне. Для журнала, уже имевшего два предостережения, наступали последние времена. Некрасов понимал, что его не могли защитить никакие связи в правительстве, поскольку само правительство временно «капитулировало» перед Муравьевым, его возможные заступники лишились силы. Граф не скрывал своей ненависти к оппозиционной прессе и в частности к «Современнику» и, что было самым опасным, не делал, в отличие от Валуева, различия между издателем и его журналом. Для него некрасовская «респектабельность» ничего не значила и ничего не оправдывала. Муравьев начал с требования удалить либерального министра народного просвещения Головнина, которого ненавидел не меньше Чернышевского или Сераковского, способствовал отставке либерального санкт-петербургского военного генерал-губернатора Суворова и готов был расправляться с правительственными либералами не менее свирепо, чем с польскими мятежниками. Теперь Некрасову нужно было бояться не только за «Современник», но и за самого себя. Муравьев начал действовать, с одной стороны, весьма энергично, с другой — хаотично. Последовали многочисленные аресты, носившие бессистемный характер; были взяты под стражу люди из близкого окружения Некрасова, в том числе Г. З. Елисеев. По свидетельству его жены, пришедший на их квартиру Некрасов едва сам не подвергся аресту. Панику усиливала неопределенность полномочий комиссии; было ощущение, что Муравьеву дан полный карт-бланш на любые досудебные действия.
