— «Спаси, Господи!» Что спасать-то? Никто не поймет.
Почему мне всё кажется до неба? Дома, деревья…
Рисуя:
— Каких я страшных Наполеонов нарисовал!
— На двух Наполеонов напал дождь. — Правда, страшно?
Муравьи — куравьи (комары)
В ответ на предложение попросить прощения:
— Я такой большой, толстый, — как же я могу виноватиться?
— Почему у него такие глаза — умеревшие? (о слепом котенке)
Рисуя:
Я сделал папу и сына — козляных.
— Мама, правда какое умное имя Лев? Справедливое такое, приятное. Как бы я хотел, чтобы меня звали Львом. Почему меня не назвали Львом?
— П<отому> ч<то> тебя окрестили Георгием.
— А как это — окрестили?
— Пришел священник, прочел молитву и окрестил.
— А как — раскреститься?
— Нужно перейти в др<угую> веру — (коварно) — французскую, напр<имер> (ненавидит французов). (Отводя гнев) — А как тебе больше нравится, Георгий или Егор?
— Никак не нравится, мне Львом нравится. И я уже тогда навсегда буду француз?! (в голосе — отвращение).
Мурина первая франц<узская> фраза (июль 1929 г.)
— Donne bonbon gamin s’il vous plait
[195].
Разговор о дурачках: глупая улыбка, доброта, Бог любит.
— Мама, я хочу быть дурачком.
— Ну, милый, дурачком нужно родиться!
— Я хочу переродиться. А как это переродиться? Да! Аист может меня опять принести, я ведь все-таки (с большим сомнением) — легенький!
(NB! 31 1/2 кило — 4 г. 4 1/2 мес.)
Рисуя лицо: — Вот у него усы… И уши сделаю разнообразные.
С<лони>му: — Почему у Вас такое звериное название?
— Папа сказал, что когда я буду большой я сам буду править трактором. (После секундного раздумия) — Я сам хочу быть трактором!
(Вбегая ко мне в кухню)
— Мама! Радость! У меня душа — тракторская! Деревянная. (Подумав:) — Железная.
— А у мертвецов не кухня, а тухня.
17-го Октября, страшный сон: — Грозóвые сторожа — белые. Будто я беру папу за руку и попадаю в лужу… Мне снилось, что у моих родителей головы отлетели — оторвались…
— Я десять пудов съем вкусного!
Нараспев:
— Мама! Где Вы?
Лук и стрелы…
Мурины стихи:
Бой-скауты! Волчаты!
Ори-перепеляты!
И — разом разобрать!
И — разом разобрать!
Массажу не хватает —
Ори-перепеляют.
(Доску перепеляют — второй вариант)
В начале апреля прошлого 1928 года небогатый Пастернак написал своей лондонской знакомой Раисе Николаевне Ломоносовой письмо с просьбой организовать передачу МЦ 100 рублей (своих): «Она самый большой и передовой из живых наших поэтов, состоянье ее в эмиграции — фатальная и пока непоправимая случайность, она очень нуждается и из гордости это скрывает и я ничего не писал еще ей о Вас, как и Вам пишу о ней впервые». 20 апреля 1928 года МЦ поблагодарила Ломоносову за присылку денег:
Два года назад, даже меньше, я была в Лондоне, у меня там был вечер стихов, могли бы встретиться. Но может быть — Вас там не было? (Стихи с предварительным докладом Кн<язя> Святополка-Мирского, из которого я поняла только собственное имя, да и то в английской звуковой транскрипции!)
Еще раз сердечное спасибо.
Марина Цветаева
— Да, Пастернак мой большой друг и в жизни и в работе. И — что самое лучшее — никогда не знаешь, кто в нем больше: поэт или человек?
Оба больше!
Редчайший случай с людьми творчества, хотя, по-моему, — законный. Таков был и Гёте — и Пушкин — и, из наших дней, Блок. А Ломоносова забываю, Вашего однофамильца, а может быть — предка?
Нет, Михайло Ломоносов не предок Раисы Николаевны. Ее муж Юрий Владимирович Ломоносов принадлежал к старинному дворянскому роду. Он был крупный инженер-железнодорожник еще при царском режиме, энергично участвовал в Февральской революции и — на первых порах — в деятельности советской власти, в партии не состоял, но Ленин собирался назначить его наркомом путей сообщения, однако отказался от этой идеи помимо прочего и потому, что получил от него письмо с пассажами такого толка: «Заприте меня с 2–3 красотками в совхоз или в немецкий университетский городишко на 5–7 лет, и я обязуюсь закончить обработку моих опытов над паровозами, из коих некоторые, смею думать, имеют всемирное значение. Стоить это будет Республике гроши, а одна разработка тепловозов и электровозов даст миллионы сбережений. В этом и только в этом направлении я могу пригодиться. Закончить свои труды могу только я, а начальников дорог вы найдете сотни и притом более спокойных. С товарищеским приветом, искренно Вам преданный Ю. Ломоносов». Россию он покинул и в Лондоне занимался преподаванием философии. С женой такого человека МЦ быстро нашла общий язык, завязалась переписка. Правда, МЦ долго путала ее отчество, называла Владимировной, и Пастернак поправил ее в одном из писем.
Раиса Николаевна Ломоносова — тот человек, о котором Пастернак писал Святополк-Мирскому: «У нас приятельница, Р. Н. Ломоносова, живущая когда в Англии, когда в Америке. В 26-том году в Германию ездила моя жена, и для нее эта дружба, завязавшаяся раньше путем переписки, нашла воплощение в живой и все оправдавшей встрече. Я же ее никогда, как и Вас, в глаза не видал. Пять лет тому назад ей обо мне написал К. И. Чуковский, речь шла о переводе Уайльдовских Epistola in carcere et vinculis
[196], с авторизацией, которую ей легко было достать для меня. Все делалось без моего ведома, К<орней> И<ванович> знал, что я бедствую и т<аким> обр<азом> устраивал мой заработок. Но фр<анцузский> и англ<ийский> яз<ыки> я знаю неполно и нетвердо, до войны говорил на первом и понимал второй, и все это забылось. Сюрпризом, к<отор>ый мне готовил К<орней> И<ванович>, я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Р<аиса> Н<иколаевна> человек не «от литературы» <…> По всему я бы должен был быть далек ей. Она живет миром недоступным мне (я бы должен был родиться вновь, и совсем совсем другим, чтобы в нем только найтись, если не очутиться); она иначе представляет себе мой обиход и мою обстановку. Ее занимает движенье европ<ейских> вещей, т. е. по ее счастливой непосредственности прямо говорит ей о движущихся под этим глубинах. Я не менее ее люблю Запад, но мне надо было бы уйти от явности, от злобы дня в историю, от заведомости в неизвестность, чтобы свидеться с глубиной, с которой она сталкивается походя, уже на поверхности. Она — жена большого инженера и профессора, Ю. В. Ломоносова. Они никогда подолгу не заживаются на одном месте — журналы, путешествия, переезды, общественность — все это она, видно, осиливает, смеясь. — И вот, меня волнует один ее почерк, и это можно сказать Вам, а не ей, потому что это совсем не то, что может получиться в прямом к ней отнесеньи. <…> Я уже познакомил М<арину> И<вановну> с нею».
