У МЦ появляется идея перевода на французский ее, цветаевскими силами, всех трех томов писем Рильке или по крайней мере русской выборки из них — на русский и французский. «Итак, дорогая госпожа Нанни, если Вы готовы оказать мне милость — напишите обо мне и моем предложении в издательство «Insel» или наследникам: русская поэтесса Марина Цветаева, знающая французский как свой родной — умеет не только писать на нем, но и сочинять стихи — хотела бы перевести письма Рильке на французский язык и спрашивает, свободна ли еще эта работа». Предложение не прошло, и дочь Рильке переписку не поддержала.
На вечере МЦ 17 декабря 1931 года молодой барон Анатолий Штейгер подошел к ней и вскоре подарил свою книжку «Эта жизнь. Книга вторая» с надписью: «Марине Ивановне Цветаевой, великому поэту. От глубоко преданного А. Штейгера». На книжке она оставила пометку: «Хранить. МЦ».
Она быстро отзывается: «О книжке: чувство недостаточной задетости тем, что Вы пишете, недостаточной насущности: необходимости». Отзывом она не ограничилась: «Кончу просьбой. Как ни странно — кончу просьбой. Вы третий человек, которого прошу. Первый не отозвался. Второй замял, может быть — Вы». Ей страшно нужна Сигрид Унсет: «Кристин — дочь Лавранса. Часть 1. Венок» на немецком. Через день (27 января) пишет Тесковой: «Сигрид Унсет. Sigrid Unsed: Der Kranz — Die Frau — Das Kreuz
[220]. И вот — внезапное озарение: кто же мне подарит эти книги как не Вы, которая их — почти что писали и совсем жили?! Не все. Вторую часть: die Frau
[221]. Первую мне, я почти уверена, подарит один здешний молодой поэт, к<отор>ый был в VII кл<ассе> Тшебовской гимн<азии>, когда Аля поступила в 1 кл<асс>». Тескова прислала ей «Die Frau» (Франкфурт-на-Майне, 1930): «Дорогой Марине Ивановне Цветаевой на радость… с любовью. A. A. Teskova 24.III.32. Прага».
Из газет МЦ узнает о выступлении Пастернака на поэтической дискуссии в середине декабря 1931 года, организованной ВССП (Всероссийский союз советских писателей). Умонастроениям МЦ соответствовала его мысль — «прежде всего нужно говорить о том, что нужно самому поэту: время существует для человека, а не человек для времени». МЦ готовит первый в жизни доклад «Поэт и время» — главу статьи «Искусство при свете совести», завершая такими словами: «Борис Пастернак — там, я — здесь, через все пространства и запреты, внешние и внутренние (Борис Пастернак — с Революцией, я — ни с кем), Пастернак и я, не сговариваясь, думаем над одним и говорим одно. Это и есть: современность». Доклад состоится 21 января 1932 года в Доме Мютюалите (Взаимности) на улице Сен-Виктор, 24, при полном зале — зал небольшой, уютный. При сем — ни одного философа или критика, только поэты. Обменяются мнениями, горячо выступит молодой поэт Алексей Эйснер.
С этим же докладом 12 марта МЦ поехала в Бельгию — в Брюссель — по приглашению Клуба русских евреев. Там произошел гнусный инцидент с хозяйкой весьма посредственного пансиона, куда МЦ поместили: в день приезда, во время фотографирования хозяйку, которая устроилась в центре группы, попросили уступить место МЦ, на что она заявила, что не собирается стоять с краю, когда «эта ободранная кошка» — на главном месте. Заплатили МЦ очень мало — 250 бельгийских франков вместо 500 французских, на которые она рассчитывала. Скудно оплачивались и публикации «Поэта и времени» в «Воле России» (1932. № 1/3) — на этом журнал прекратился, и у сербов в журнале «Руски архив» (1932. № 16/17; другая часть статьи, под своим названием, — № 18/19). Это было тем более печально, что семья МЦ — переезжала. Причина переезда — невозможность платить прежнюю цену за квартиру, не платили два месяца, задолжали 900 франков.
Переехали — в Кламар, улица Кондорсе, 101. Это произошло 31 марта 1932 года. Помогли — выехать и въехать — люди. Приятель Сергея Яковлевича, ныне шофер, В. А. Богенгардт без устали возил по вечерам ящики с книгами и всякий бытовой хлам. Половину квартирной платы (платеж по триместрам вперед) внесла Елена Александровна Извольская, которая вернулась. (Муж оказался маньяком и эгоистом, она не выдержала и уехала обратно — из Нагасаки в Мёдон — со старушкой-матерью семидесяти шести лет.) Новая квартира на 1200 франков в год дешевле, самая дешевая из всех виденных в Медоне и в Кламаре, на комнату меньше предыдущей и без ванной — словом, 2 1/2 комнаты и кухня. МЦ спит в кухне, большой и светлой.
Тесковой МЦ пишет 8 апреля: «В Медоне мы прожили пять лет. В Мёдоне вырос Мур. В Мёдоне в трех минутах был лес и в трех — вокзал. В Мёдоне на десять домов девять старых. В Мёдоне когда-то охотились короли. Кламар новый, плоский и скучный. С трамваем. С важными лавками. Может быть — придется полюбить, но — <…> Очередное радостное событие — русская Пасха. В этом году Мур впервые будет говеть, ибо ему 1-го февраля исполнилось 7 лет. Он за эту зиму сильно-похудел, ели плохо. Ходит раз в неделю в русскую четверговую школу — Закон Божий и русский. Остальное время — дома, читает, пишет и рисует. И — гуляет».
Теперь в соседстве с МЦ Черновы и Андреевы, с которыми она общалась в Чехии. Близкий сосед — Бальмонт. В Кламаре, в двухэтажном особняке, подаренном богатой поклонницей, живет Бердяев, знакомый МЦ с 1910-х годов. К Бердяевым она вхожа. По воскресеньям у Бердяевых чаепития. Их посещают Шестов, Федотов, Карсавин (живет совсем рядом с домом, куда переехала МЦ), — и она часто у Карсавиных бывает, дружа с Лидией Николаевной, его женой. Читает стихи. Карсавин имеет привычку цитировать МЦ в бытовых ситуациях. Ей эта игра нравится. А Кламар — нет. Не то что Мёдон, в старинных особняках с плющом. Кламар застроен четырех-пятиэтажками. Кламар находится по другую сторону мёдонского леса — и дом МЦ теперь дальше от леса, вдобавок еще больше замусоренного. Аля писала Саломее: «Жалею лес, которым утешались».
На новом месте — прежние занятия. Она долго и упорно пишет «Искусство при свете совести». Надеется: может быть, пойдет в «Современных записках», о чем старается Алексей Эйснер, страстный сторонник ее стихов. Статью там опубликовали (1932. № 50; 1933. № 51), сильно сократив.
По поэме Эйснера «Кочевье» названо литературное объединение. Познакомились недавно, он ей решительно нравится — смесь ребячества и настоящего самобытного ума. Лично — скромен, что дороже дорогого. Ему двадцать шесть, лермонтовский возраст, повоевать не успел, но он дружен с Сергеем Яковлевичем еще с пражских времен. Эйснер непрестанно думает о возвращении в Россию, откуда был вывезен в отрочестве на Принцевы острова.
И, бредовой надеждой возрожденный,
Я в день отъезда напишу стихи
О том, что красный Бонапарт — Буденный —
Любимый сын и шашки, и сохи.
Он сводит полюса, белых с красными, взрывную поэтику Цветаевой с классической розой Ходасевича: сам Эйснер писал по каноническим образцам. Увы, скромность его обернулась тем, что он бросил писать стихи, и это было тем более странно, что в час прощания со стихами (1932) появилось стихотворение, может быть лучшее у него:
