Два всадника! Две белых славы!
В безумном цирковом кругу
Я вас узнала. — Ты, курчавый,
Архангелом вопишь в трубу.
Ты — над Московскою Державой
Вздымаешь радугу-дугу.
Марина охвачена высоким волненьем, волны стихов набегают неостановимо. Опять Казанова, Калиостро, а к ним Кармен да Лозен (у МЦ — Лозэн). О последнем вот-вот выльется пьеса «Фортуна».
Все перевернулось. С 1 (14) февраля в России введен новый — григорианский — календарь (в соответствии с «европейским стилем»). Марина отметает чертову дюжину, прибавленную к числам, все написанное ею датируя по «русскому стилю». Ранней весной в Петрограде вышел коллективный сборник «Тринадцать поэтов», в котором — стихотворение МЦ «Чуть светает…». Отозвался на него — Маяковский в неподписанной реплике «Братская могила»: «Среди других строк — Цветаевой: «За живот, за здравие раба Божьего Николая…» Откликались бы, господа, на что-нибудь другое!» (Газета футуристов. [Москва]. 1918. 15 марта).
Того же мнения И. Оксенов (Знамя труда. [Петроград]. 1918. № 151. 8 марта (23 февраля)):
В сборнике, к несчастью, есть стихи, мимо которых нельзя пройти без чувства жалости к их автору. Это вещи Марины Цветаевой — хорошего подлинного поэта Москвы. Вероятно, только любовью к отжившему, тленному великолепию старины и боязнью за него объясняется «барская и царская тоска» Цветаевой. Или это просто — гримаса эстетизма? Конечно, «революционные войска цвета пепла и песка» — категория, неприемлемая для эстетки, которой дороги «разнеживающий плед, тонкая трость, серебряный браслет с бирюзой», по сделанному однажды признанию. А поэтому не удивляет вывод: — «Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!» Впрочем, Москва обоих лагерей не послушалась совета — и показала себя в октябрьские дни. Второе стихотворение Цветаевой («…За живот, за здравие Раба Божьего Николая…») также неприлично-кощунственное по отношению к своему же народу. Под личиной поэта открылся заурядный обыватель, тоскующий о царе.
Однако в поэзии МЦ движется стремительно, за ней не поспевают и друзья ее стихов, в том числе Илья Эренбург (Новости дня. [Москва]. 1918. № 16. 13 апреля (31 марта)):
По забавному определению Жюля Лафорга, «женщина — существо полезное и таинственное». Она живет здесь, рядом, но что мы знаем об ее жизни? <…>
Марина Цветаева похожа не то на просвещенную курсистку, не то на деревенского паренька. Я не люблю, когда она говорит о Марии Башкирцевой или о мадридских гитарах — это только наивная курсистка, увлеченная романтическими цветами Запада. Но как буйно, как звонко поет она о московской земле и калужской дороге, об утехах Стеньки Разина, о своей любви шальной, жадной, неуступчивой. Русская язычница, сколько радости в ней, даром ее крестили, даром учили. Стих ее звонкий, прерывистый как весенний ручеек, и много в нем и зелени рощиц, и сини неба, и черной земли, и где-то вдали зареявших красных платков баб. Милая курсистка! Снимите со стен репродукции Боттичелли, бросьте томик Мюссе или (где уж в России толком разобраться) mme де Ноайль — к вам в комнатку ветер ворвался — это Марина Цветаева гуляет, песни свои поет.
Курсистка, если таковая была, — далеко позади, где-то под светом «Волшебного фонаря». Нет теперь того фонаря на улицах Москвы, где темно и опасно. Однако тяга к небывалому у МЦ остается навсегда.
Она говорит Павлику: «Если наложить друг на друга все образы женщины в произведениях поэта, получится общий тип любимой им женщины, как путем накладывания друг на друга снимков с преступников получается общий тип преступника». Не то же ли самое — у нее, с ее образами возлюбленных? Общий тип Героя.
Это — в облаках, а на земле — иное. Белый генерал Марков убит снарядом с красного бронепоезда. Его полк стал именоваться 1-й Офицерский генерала Маркова полк. В середине февраля белые пришли в Ростов, но там их не ждали, пришлось уходить на Кубань. Во вьюжном марте шли в оледеневших шинелях, по леденеющей степи; люди и лошади обросли ледяной корой, от которой вечером освобождались штыками; у станицы Ново-Дмитровская состоялась переправа через реку — по непрочному льду: штыковой атакой выбили красных; поход получил название Ледяного, офицеры стали называться первопоходниками. Подпоручика Эфрона Деникин наградил «Знаком отличия Первого Кубанского полка». 12 мая 1918 года Сережа пишет из Новочеркасска в Коктебель:
— Дорогие Пра и Макс, только что вернулся из Армии, с которой совершил фантастический тысячеверстный поход. Я жив и даже не ранен, — это невероятная удача, п<отому> что от ядра Корниловской Армии почти ничего не осталось. <…> Не осталось и одной десятой тех, с которыми я вышел из Ростова. <…>
Я потерял всякую связь с Мариной и сестрами, уверен, что они меня давно похоронили, и эта уверенность не дает мне покоя. <…> Если Вам что-либо известно — умоляю известить телеграммой по адр<есу>: Новочеркасск — Воспитательная ул<ица> дом Вагнер — подпор<учику> Эфрону. — Живу сейчас на положении «героя» у очень милых — местных буржуев… <…> — пока прикомандирован к чрезвычайной миссии при Донском правительстве… <…> мы шли три месяца — шли в большевистском кольце — под постоянным артиллерийским обстрелом. За это время было 46 больших боев. У нас израсходовались патроны и снаряды — приходилось их брать с бою у большевиков. Заходили мы и в черкесские аулы и в кубанские станицы и наконец вернулись на Дон. Остановились, как я уже говорил, в 70 верс<тах> от Ростова и Черкасска. Ближе не подходим, п<отому> что здесь немцы.
Наше положение сейчас трудное — что делать? Куда идти? Неужели все жертвы принесены даром?
В Москве — разгул бандитизма, разбой, грабеж. МЦ:
Бог — прав
Тлением трав,
Сухостью рек,
Воплем калек,
Вором и гадом,
Мором и гладом,
Срамом и смрадом,
Громом и градом.
Попранным Словом.
Проклятым годом.
Пленом царевым.
Вставшим народом.
12 мая 1918 («Бог — прав…»)
Это правота Его отсутствия.
Марина беспрестанно заполняет записные книжки, дома или на коленке, носит их с собой, держит под рукой, разные по виду и объему, в основном альбомно-тетрадочные, но будут и блокноты, дареные и даже краденые. Потом она использует их для отделанной, отточенной прозы.
Но нам интересно сопровождать героиню в развитии, по свежему следу, в том времени, где она пребывает, здесь и сейчас, в стенографической скорописи и непрописанности, с произвольным правописанием. Это нелегко читается. Это довременный хаос черновика. Это черновик ее прозы и ее судьбы.
