Пантелей вопрошающе обернулся к Михею.
– Дюжий бородатый молодец, – продолжал он, – накормил, напоил, обогрел, дал отдых, вывел сюда, одарил лисами и просил никому про них не говорить. Сперва я думал – промышленные без отпускной. А после-то вспоминал и чудно: он со мной и с юкагиром вольно разговаривал, а рты-то ни мы, ни он, не открывали. Это мне только после вспомнилось. И девку-красавицу при нем видел, с меня ростом, а то и выше. Кто такие?
– Чудь! – не задумываясь, ответил Пантелей. – Жилье каменное?
Стадухин, поерзав, почесал бороду.
– Стол деревянный, тесаный, пол каменный, стены – не понять… Но не из бревен.
– В пещерах живут. Давно под землю ушли и в наши дела не путаются.
– Вон что? А я-то голову ломаю…
– Их не найти. Мимо пройдешь – не заметишь, глаза отведут. Случайно, из-за метели, наверное, подошли. А они пожалели, не дали замерзнуть под дверьми. Со мной так же было. Жил среди них с неделю, после отпустили, тоже просили никому не говорить. И как скажешь? – Усмехнулся. – За длинный язык многие на дыбе души отдали.
– Вот ведь, – вглядываясь в даль, вздохнул Стадухин. – А я думал – морок. И много ты таких людей встречал?
– Много всяких по Сибири! – оборачиваясь ко льдам, ответил промышленный.– Тех, кого мне надо, никак не найду.
– А эти что, не русские?
– На нас похожи, говорят по-нашему, только сильно умные, среди них жить сам не захочешь, разве рабом или скоморохом. Они мне в голове что-то поправили. До того все спутников искал, слухи собирал, а после всякая охота в связчиках пропала, лешим стал: где можно быть одному, там с другими не путаюсь. Хуже всего, стал забывать, что ищу, а на месте сидеть не могу.
– Помню твои прелестные сказки в верховьях Лены! – Стадухин с грустью улыбнулся, разглаживая пальцами рыжие усы. – Покойника мог оживить и сманить в урман.
Чуть дрогнули губы Пантелея, он снова обернулся, живым блеском сверкнули глаза, будто прощались с чем-то давним, отсохшим, отмоленным.
– Из-за них все во мне переменилось! Прежде хотел знать больше, чем дозволено! – Вздохнул и опять отвернулся, высматривая за льдами то ли горы, то ли облака. Из трещины между береговым и приподнятым приливом льдом вырвался звук, похожий на хохот.
– Ишь, водяной слушает и потешается!
Сказать большего Пенда не пожелал. Пока они разговаривали, медведь неподалеку что-то скреб когтями.
Бырчик была выкуплена промышленными у индигирских юкагиров. Она знала несколько языков и быстро научилась говорить по-русски. Ватага Афони Андреева держала ее вместо толмача и брала с собой на поиск серебра. Калибу Михей оставил в зимовье без всякого сожаления. Вполне довольная сытой и свободной жизнью с казаками, она не рвалась идти за ним. Как только он сказал ей, что уходит, девка перестала лазить к нему под одеяло.
Три с половиной десятка служилых, промышленных и аманатов толклись возле зимовья, теснились, с нетерпением ожидая вскрытия реки. Осмотрев рассохшийся за зиму коч, Стадухин послал людей копать корни, резать тальник и сочить смолу. При многолюдье судно подновили в два дня и надежно закрепили на покатах. Сделано это было вовремя. Вскоре по льду побежала вода, вскрылась и заторосилась протока, паводком подтопило избу. Это сочли плохим знаком, обыденные распри стихли, и начались другие недовольства.
– Мишка! – С воплями прибежал Катаев. – Сколько будешь мучить честных христиан? Не хочешь убивать, посади медведя на цепь. Он мне рубаху порвал и бок оцарапал.
– Дразнил, что ли?
– Юколу из рук вырывал – я его пнул, а он меня подрал и рыбу отобрал, – слезно жаловался Федька.
Утешить казака было нечем.
– Что вяжешься к людям? – ругался Михей, сажая зверя на аманатскую цепь. – Шел бы куда-нибудь, жил бы своим умишком, чего мне с тобой возиться?
– Убей, сними шкуру и продай мне! – навязчиво советовал Чуна.
– Сам убей и возьми даром! – ругнулся Михей. – Будто я кому-то запрещал, но все отчего-то орут и принуждают к убийству меня…
Ко всем неприятностям бесилась погода: ветер менялся снегом, снег – дождем, дождь – солнцем и ветром другого направления. Заскрежетали, зашевелились льды в море. Сдавленные ими волны стали крошить припай. Прилив забил протоку крошевом, она несколько раз прудилась, поднималась, снова входила в прежние берега. При всем обилии рыбы место для зимовья было не лучшим.
– Перенесем! – отмахнулся Стадухин от пустячных забот. – До осени дожить надо.
А весна брала свое. Сошел снег, оголив желтую тундру. Медведь возбужденно бегал вокруг зимовья, морда его была в пере. Надрывно кричали гагары и гуси, над нерастаявшими еще озерами кружили утиные стаи, чайки носились над жильем и вставал на крыло оттаявший комар.
Сборы были недолгими. Предвкушая встречу с погромившими его колымцами, Зырян грозился взять ясак втрое. Вторка наотрез отказался оставить при зимовье медведя, хоть бы и привязанного, предложить ему забить зверя Стадухин счел для себя дурным знаком. «Высажу где-нибудь, подальше от людей», – решил и, зля спутников атаманской прихотью, затащил зверя на коч. Люди обыденно чертыхались, возмущались его упрямством. Помалкивал только Мишка Коновал. С блуждающей улыбкой в драной бороде, с очистившимися глазами, он казался помолодевшим, а страшный шрам не портил его лица. Мишка радостно прожил весну с якуткой, после работ уединялся с ней и не вмешивался в суетные споры. Никого не спрашивая, ни с кем не советуясь, он привел ее на коч. Глядя на них, улыбавшихся друг другу, никто не осудил, не напомнил законы старых промышленных ватаг, которые давно и явно попирались. К тому же Афоня Андреев, передовщик гусельниковской ватаги, для общей нужды брал с собой толмачку Бырчик. Чуна тоже пожелал идти в поход, сидячая жизнь ему опостылела.
Казаки и промышленные поправили упавший крест в устье протоки, помолились, весело внесли на судно оружие, меховые одеяла, сети, котлы, бросили жребий – кому идти в бечеве, кому на шестах, почитали молитвы и пошли к основному руслу Колымы. Стадухин пробовал приспособить медведя для бурлацкой бечевы, но из этого ничего не получилось. Тогда он, чертыхаясь, привязал его цепью к мачте.
В сыром зимовье стало тихо и просторно. При четырех аманатах и Калибе здесь жили пятеро промышленных людей и казаков. Входило в раж светлое полярное лето. Однажды проснувшись среди светлой ночи, Вторка Гаврилов нашел под одеялом невинно жавшуюся к нему Калибу. Казак повеселел, а вскоре перешел с ней в балаган, построенный людьми Зыряна.
Прошел месяц. На западе, против мыса с крестом, показался парус. Зимовейщики заволновались, забегали, развели сигнальный костер. С судна дали холостой залп, показывая, что заметили дым. Коч был большой, восьми саженей длиной, сделанный и снаряженный надежно, дорого, не так, как казенные суда. На носу, обвязанном потрепанными вязанками тальника, в синем суконном кафтане стоял известный на Лене торговый человек Михайла Стахеев, приказчик и родственник именитого купца Гусельникова.
