– Он не «сбегал среди ночи», – возразила Сильвия, истолковав слова Молли в буквальном смысле.
– Нет! «Сбежит среди ночи» я сказала лишь потому, что это первое, что мне на ум пришло. А так откуда мне знать! Вот ты и расскажи, Сильвия, а то из слов Бесси ничего не понять. Вы поссорились? Ну, конечно, поссорились.
В эту минуту в комнату вошла Эстер, и Сильвия с радостью использовала ее появление как предлог, чтобы прервать разговор, который становился для нее мучительным и неловким. Она удержала Эстер в гостиной, надеясь, что при ней Молли не станет допытываться, что заставило Филиппа уйти из дома. Но присутствие третьего лица ничуть не смутило миссис Брантон. Она беспрерывно атаковала Сильвию одними и теми же вопросами, чем почти привела ее в смятение. Та еще не оправилась от потрясения, вызванного известием о женитьбе Кинрэйда, и ей хотелось побыть одной, чтобы в тишине осмыслить эту информацию; хотелось, чтобы Эстер не оставляла ее наедине с Молли, которую она всячески старалась отвлечь от разговора об исчезновении Филиппа; и она жаждала, с каждой минутой все сильнее и сильнее, чтобы гостья ушла и оставила ее в покое. Выведенная из равновесия всеми этими мыслями и чувствами, Сильвия едва сознавала, что говорит, – соглашалась и возражала, не давая отчета своим словам, не следуя ни логике, ни истине.
Миссис Брантон собиралась задержаться у Сильвии, пока лошадь не отдохнет, и не испытывала ни малейших угрызений совести по поводу того, что она злоупотребляет гостеприимством хозяев. Молли ждала, что ее пригласят на чай, и Сильвия, когда это выяснилось, поняла, что хуже и быть не может, ведь Элис Ро-уз не станет терпеть вульгарную, легкомысленную болтовню такой женщины, как миссис Брантон. Она непременно даст ей отповедь, причем не раз, да еще на повышенных тонах. Вцепившись в платье Эстер, чтобы та не дай бог не покинула гостиную, Сильвия пыталась придумать, как бы ей сгладить разногласия, что будут непременно возникать за столом. Тут дверь отворилась, и из кухни притопала маленькая Белла со всем отважным достоинством своего прелестного двухлетнего «я». Следом, раскинув руки, чтобы при малейшей опасности подхватить малышку, осторожно ступала Элис, суровость лица которой смягчала сдержанная улыбка. Ибо девочка была безоговорочной любимицей всего дома, и при взгляде на нее глаза у всех начинали светиться любовью. Сжимая что-то в своем пухлом кулачке, она прямиком направилась к матери, но на середине пути внезапно заметила чужого человека и резко остановилась, обратив на миссис Брантон свои серьезные глазенки, будто оценивала ее внешность и вообще пыталась постичь самую суть ее существа. А потом, выкинув свободную руку, малышка произнесла слово, которое у ее матери вертелось на языке уже целый час.
– Уходи! – решительно заявила Белла.
– Ах, какое чудное дитя! – воскликнула миссис Брантон одновременно с восхищением и снисходительностью в голосе. Говоря это, она встала и шагнула к девочке, словно собиралась взять ее на руки.
– Уходи! Уходи! – испуганно заверещала Белла.
– Не обращай внимания, – сказала Сильвия. – Она пуглива, стесняется чужих.
Но миссис Брантон к этому времени уже схватила сопротивляющуюся, брыкающуюся малышку и в награду получила от маленькой ручки гневный шлепок по лицу.
– Ах ты гадкая баловница! – возмутилась она, быстро опустив Беллу на пол. – Порку бы тебе хорошую задать. И будь ты моей, ты бы ее получила.
Сильвии не было нужды заступаться за дочку, которая, подбежав к матери, теперь всхлипывала у нее на груди, ибо на защиту девочки встала Элис:
– Ребенок же тебе ясно сказал: «Уходи», а если ты ее не послушала и поступила по-своему, значит, как старый Адам, и получи за свое своеволие, которого в тебе, тридцатилетней, не меньше, чем в двухлетней малышке Белле.
– Тридцатилетней! – оскорбилась миссис Брантон. – Тридцатилетней! Сильвия, да я же всего на два года старше тебя. Объясни этой женщине, что мне только двадцать четыре. Тоже мне, нашли тридцатилетнюю!
– Молли только двадцать четыре, – подтвердила Сильвия примиряющим тоном.
– Хоть двадцать, хоть сорок, мне все одно, – не унималась Элис. – Я ничего плохого не хотела. Просто она должна понимать, что своими злыми словами в адрес ребенка выказала собственную глупость. Я понятия не имею, кто она и сколько ей лет.
– Она моя давняя подруга, – сообщила Сильвия. – Теперь она миссис Брантон, а раньше, когда мы дружили, ее звали Молли Корни.
– А ты была Сильвия Робсон, цветущая и веселая, как любая девица в райдинге. Зато теперь ты несчастная соломенная вдова с ребенком на руках, про которого я лучше промолчу, и живешь с людьми, поминающими старого Адама, которого давно нет в живых! У меня, Сильвия, сердце кровью обливается, когда гляжу на тебя: во что ты превратилась? Вспомни прежние времена, когда все на тебя засматривались. Ты любого парня могла бы заполучить, только пальцем помани, как часто говорит Брантон. Жаль, очень жаль, что ты связалась с человеком, который сбежал от тебя. Ты совершила большую ошибку. Впрочем, семь лет скоро минет
[128] с тех пор, как он исчез, а тебе будет еще только двадцать шесть. Глядишь, найдешь себе мужа получше. Так что не вешай нос, подруга.
Молли постаралась наполнить свои слова ядом – в отместку за то, что ей дали тридцать лет, да еще и отчитали за то, что она якобы грубо обошлась с ребенком. Она подумала, что Элис Роуз, вероятно, мать либо тетя Филиппа – уж больно лица у обоих были одинаково насупленные. И как же она злорадствовала, заключая свою речь намеком, что второй брак Сильвии будет счастливее. Ее слова уязвили Элис, как будто та и впрямь была близкой родней Филиппу, но совсем по другой причине. Разумеется, она поняла, что это было умышленное оскорбление, и в ее адрес тоже, и вознегодовала на Сильвию за то, что та молча снесла унижение. Но в действительности такое поведение было совершенно в духе Молли Брантон, и на Сильвию оно не возымело того эффекта, какое производило на людей, которые были мало с ней знакомы. К тому же Сильвия считала, что, если не ввязываться с Молли в словесную перепалку, более вероятно, что та перестанет ехидничать. Посему она лопотала с дочкой, утешая ее, и трусливо уклонялась от участия в разговоре, хотя сама при этом внимательно слушала.
– Сильвия Хепберн, она же Сильвия Робсон, знает мое мнение, – гневно заявила Элис. – Она была легкомысленна и тщеславна, когда Филипп женился на ней, но теперь, надеюсь, она полна смирения, как я о том молюсь; и в какой-то мере для нее это, возможно, путь к спасению. Однако Господь распорядился иначе, и она вынуждена нести свое бремя в посте и вретище и пепле
[129]. Потому про нее я больше ни слова не скажу. Что же касается того, кого здесь нет и о ком ты высказалась столь легкомысленно и пренебрежительно, хочу тебе сообщить, что он совсем не такой, как те, с кем ты общаешься. И если, увлеченный смазливым личиком, он пренебрег той, что больше ему подходит, что души в нем не чаяла, так он теперь за это страдает, скитаясь по свету – вдали от дома, от жены и ребенка.
