Связанный, он лежал на дне шлюпки и, не двигая головой, подмечал и анализировал все вокруг. Рядом сидел моряк, которому крепко от него досталось. Тот стонал, держась за голову, но время от времени, мстя за свою боль, пинал поверженного гарпунщика, так что даже его товарищи, перестав проклинать и ругать пленника за те хлопоты, что он им доставил, в конце концов стали одергивать его. Но сам Кинрэйд не издавал ни звука и не пытался увернуться от целившей в него ноги.
Один из вербовщиков с наглым куражом победителя стал глумиться по поводу предполагаемой причины, заставившей его оказать им безнадежное, хоть и яростное сопротивление.
Кинрэйда могли оскорблять и бить сколько угодно, он не слышал насмешек, не обращал внимания на пинки. Его душа билась в клетке неумолимых обстоятельств. За одно ужасное мгновение он представил и то, что было, и то, что могло бы быть, и то, что есть сейчас. И все же, терзаемый этими мыслями, он машинально искал выход из положения. Чуть повернул голову, чтобы смотреть в сторону Хейтерсбэнка, где Сильвия, должно быть опечаленная, споро управлялась с повседневными заботами по хозяйству; а потом его зоркий глаз заметил лицо Хепберна, побелевшее скорее от волнения, чем от страха. Тот с жадностью наблюдал из-за каменного выступа, за которым прятался затаив дыхание, пока на берегу шла драка, закончившаяся пленением его соперника.
– Подойди поближе! – крикнул гарпунщик, как только увидел Филиппа, при этом он стал так энергично извиваться, пытаясь приподняться, что моряки, готовившие шлюпку к отплытию, оставили свои занятия и снова навалились на него, словно опасались, что он разорвет крепкие путы, стягивавшие его, словно жгуты из зеленых стеблей льна. Но у пленника такого и в мыслях не было. Он преследовал одну цель – подозвать Хепберна, чтобы передать с ним весточку для Сильвии. – Подойди сюда, Хепберн, – снова крикнул Кинрэйд. На этот раз, упав на дно, он был до того обессилен и изнурен, что вызвал сочувствие даже у вербовщиков.
– Эй, любопытный, иди сюда, не бойся, – закричали они.
– Я и не боюсь, – отвечал Филипп. – Я не моряк, вербовке не подлежу. И того парня вы тоже не вправе забирать. Насколько мне известно, он – главный гарпунщик северных морей, и я готов это подтвердить.
– Засунь куда подальше свои подтверждения. Лучше давай побыстрее сюда, да послушай, что хочет сказать тебе этот джентльмен с вонючего китобоя. Правда, теперь он на службе Его Величества. Думаю, Джек, – продолжал вербовщик, – он намерен передать весточку своей крале, чтоб та пошла служить на корабль вместе с ним, как невеста Билли Тейлора
[79].
Филипп направился к ним, но шел медленно – не из-за упадка сил, а потому что пребывал в замешательстве, пытаясь понять, что понадобилось от него человеку, который вызывал у него ненависть и опасение, а теперь еще, правда, и невольное восхищение.
Кинрэйд крякнул от нетерпения, видя, что тот, хотя не скован в движениях и волен быстро претворять в жизнь принятые решения, медлит и ползет, как улитка.
– Давай живей, – закричали Филиппу вербовщики, – а то заберем тебя на корабль, да несколько раз прогоним туда-сюда по грот-мачте. Ничто так не подхлестывает сухопутных черепах, как моряцкая жизнь.
– Вот его и заберите, а меня оставьте, – безжалостно заявил Кинрэйд. – Я свой урок усвоил, а ему, по всей видимости, это только предстоит.
– Его Величество – не школьный учитель, и ему не ученики нужны, а умелый бывалый капитан, который мог бы управляться с матросами, – ответил предводитель вербовщиков.
Тем не менее он смерил Филиппа оценивающим взглядом, прикидывая, сколь велики его шансы, при наличии всего лишь двух годных помощников, захватить в плен еще одного новобранца и при этом не потерять гарпунщика. Это возможно, подумал он, хоть у них на борту и могучий пленник, да и на веслах кто-то должен сидеть; но, окинув взглядом фигуру Филиппа, он рассудил, что этот сутулый долговязый парень не скроен для службы во флоте и за него благодарности он не получит, тем более что велик риск потерять второго. Никакие другие доводы его бы не остановили: вербовщики не принимали в расчет, что Хепберн не моряк, а у Кинрэйда есть охранная грамота, которой он тщетно перед ними потрясал.
– От твоего приятеля толку будет, как с козла молока, только грог на него тратить.
Предводитель вербовщиков поймал Хепберна за плечо и толкнул его. От тычка Филипп попятился и обо что-то споткнулся. Глянув вниз, он увидел, что его нога зацепилась за картуз Кинрэйда, который слетел с того во время драки. К ремешку на околыше была привязана лента – та самая лента, что он с такой любовью выбирал в подарок Сильвии к Новому году, который она праздновала в доме Корни. Он знал каждую тонкую ниточку в украшавшем ее узоре из мелких розочек. Сердце его сдавило от ненависти к Кинрэйду. А ведь он почти проникся сочувствием к гарпунщику, которого захватили у него на глазах. Теперь сострадание сменилось злобой.
Минуту-две Кинрэйд молчал. Моряки, уже начавшие ему симпатизировать, с напряженным любопытством ждали, какую же весточку он пошлет, как они полагали, своей возлюбленной. Хепберн, у которого от душевного волнения, обострились все чувства, распознал этот нездоровый интерес и еще больше разъярился на Кинрэйда за то, что по его милости Сильвия стала объектом непристойных шепотков. Но гарпунщику было все равно, что думают или говорят о его невесте, которую, смежив веки, он все еще видел перед глазами: она стояла в Хейтерсбэнкской балке и смотрела ему вслед, на прощание пылко махая одновременно руками и платком.
– Что тебе от меня нужно? – спросил Хепберн неприветливым тоном. Будь его воля, он молчал бы, пока Кинрэйд сам не заговорит; но он не мог больше выносить тычки и насмешки моряков, перемигивавшихся между собой.
– Расскажи Сильвии… – начал Кинрэйд.
– Прелестное имечко для зазнобы, – воскликнул один из вербовщиков, но Кинрэйд, не обращая внимания, продолжал:
– То, что ты видел. Как меня повязала банда гнусных вербовщиков.
– Выбирай выражения, морячок, будь так любезен. Сильвия, я уверен, не терпит брани и сквернословия. Мы – джентльмены на службе Его Величества, с корабля «Алкеста», и с нашей помощью этот достойный молодой человек завоюет честь и славу, какие ему и не снились на китобое. Вот это и передай Сильвии – с любовью от меня, с любовью от Джека Картера, если она захочет узнать мое имя.
Один из моряков рассмеялся над этой грубой остротой; другой велел Картеру прикусить свой глупый язык. Сердце Филиппа исходило ненавистью к нему. Кинрэйд же его едва ли слышал. Он слабел от сильных побоев, от своего страшного падения, от того, что самообладание стало его покидать.
Филипп стоял, замерев в молчании.
– Расскажи ей, – продолжал Кинрэйд, преодолевая слабость, – то, что ты видел. Передай, что я вернусь к ней. Попроси не забывать той клятвы, что мы дали друг другу утром; теперь она мне все равно что жена, будто мы обвенчаны в церкви; скоро я вернусь и женюсь на ней.
