– Пришли, – констатировал Филипп.
Дэниэл втиснулся под кровать, Филипп спрятался за занавеску в синюю клетку, которая едва его скрывала, и они оба затаили дыхание. Внизу поднялся гвалт смятенных голосов, торопливо задвигались стулья, захлопали двери, снова переговоры, затем женский крик, пронзительный и жалкий, потом шаги на лестнице.
– Этот крик все испортил, – вздохнул Филипп.
В следующее мгновение дверь спальни отворилась, и Филипп с Дэниэлом поняли, что в комнату вошли констебли, хотя те поначалу стояли неподвижно, с разочарованием осматривая на вид пустую комнату. Потом вдруг все ринулись к Филиппу, заметив его ноги, выглядывавшие из-под занавески. Его грубо вытащили на середину комнаты, а затем отпустили.
– Мистер Хепберн! – изумился один из констеблей.
Но они тотчас же смекнули что к чему, ибо в таком маленьком городке, как Монксхейвен, все было на виду: взаимоотношения, родственные связи, даже симпатии; и причина появления Филиппа в Хейтерсбэнке блюстителям закона была очевидна.
– Второй где-то рядом, – предположил другой констебль. – Внизу на столе его тарелка с едой; и, тронувшись из Монксхейвена, я видел впереди себя мистера Хепберна, он прямо бежал.
– Вот он, здесь, – крикнул другой констебль, хватая Дэниэла за ноги. – Попался.
Дэниэл яростно отбрыкнулся и сам вылез из своего укрытия, что для него было менее унизительно, чем если бы его выволокли из-под кровати за ноги.
– Лучше б я не прятался; это все он. – Дэниэл выкинул большой палец в сторону Филиппа. – Я готов ответить за свой поступок. Полагаю, у вас с собой есть ордер на арест; судьи они ведь щедры на выдачу ордеров, когда драка окончена.
Фермер пытался хорохориться, но Филипп видел по угасшему, осунувшемуся лицу дяди, что он потрясен.
– Не надо наручников, – попросил Филипп, вкладывая деньги в ладонь констебля. – Вы и так его спокойно отведете.
Дэниэл резко повернулся на его шепот.
– Пусть, пусть, мой мальчик, – сказал он. – Мне будет о чем подумать в тюрьме. Буду вспоминать, как двое здоровых верзил до того испугались старика, освободившего честных моряков субботним вечером, что надели на него оковы. А ему на день святого Мартина шестьдесят два исполнится, и он весь скрючен от ревматизма.
Но Дэниэлу было трудно сохранять напускную храбрость, когда его как арестанта повели через его собственную кухню-столовую и он увидел свою несчастную жену. Та вся дрожала и сотрясалась, силясь сдерживать эмоции до его ухода. А Сильвия, стоя рядом с матерью, одной рукой обнимала Белл за талию и поглаживала ее дряблые пальцы, которые та нервно теребила в неосознанном беспокойстве. Кестер, насупившись, стоял в углу комнаты.
При появлении на лестнице мужа, которого вели как узника, Белл затрепетала с ног до головы. Несколько раз она в растерянности открывала рот, словно хотела что-то сказать, но не находила слов. Страстные вспухшие губы Сильвии и вызов в ее прекрасных глазах придали ее лицу совершенно новое выражение, сделав ее похожей на беспомощную фурию.
– Полагаю, мне дозволено поцеловать мою миссус, – сказал Дэниэл, останавливаясь подле жены.
– О, Дэниэл, Дэниэл! – вскричала Белл, принимая его в свои объятия.
Сотрясаясь от рыданий, она положила голову ему на плечо, словно только он мог служить ей опорой и утешением.
– Ну будет, будет, миссус! – увещевал ее Дэниэл. – Наверно, если б меня обвинили в убийстве, шуму и то было бы меньше. Но я уже говорил и снова повторю: я не стыжусь своих деяний. Сильви, дочка, иди сюда, забери от меня маму, а то сам я это сделать не могу, того и гляди тоже расплачусь. – Он произнес это дрожащим голосом, но потом, чуть взбодрившись, добавил: – Что ж, прощай, моя старушка, – он поцеловал жену, – не вешай нос, и когда я вернусь, чтоб была крепкой и здоровой. Прощай, дочка, маму береги и, если понадобится совет, обращайся к Филиппу.
Дэниэла вывели из дома, и женщины заголосили, но через пару минут притихли, потому что к ним вернулся один из констеблей, который, обнажив голову при виде столь неизбывного горя, сообщил:
– Он хочет что-то сказать дочери.
Констебли с арестантом остановились ярдах в десяти от дома. Торопливо вытирая глаза передником, Сильвия выбежала на улицу и бросилась на шею отцу, словно собираясь вновь залиться слезами.
– Нет, нет, дочка, ты должна матери быть утешением. Нет, не реви, а то не услышишь, что я хочу тебе сказать. Сильви, девочка моя, мне очень жаль, что я накричал на тебя вчера. Прости меня, дочка, за то, что я рассердился на тебя и отправил спать с болью в сердце. Ты об этом больше не думай и зла на меня не держи. Ну вот, а теперь я пойду.
– Папа! Папочка! – только и смогла вымолвить Сильвия.
Констебли подступили к ней, словно собираясь силой оторвать ее от арестованного. Филипп взял Сильвию за руку и, бережно поддерживая ее, отвел девушку к ее плачущей матери.
Какое-то время в маленькой кухне слышались только всхлипы и причитания женщин. Филипп в молчании стоял и думал – насколько ему это удавалось, ведь он глубоко сочувствовал их горю, – как быть дальше. Кестер, поворчав на Сильвию за то, что она вцепилась ему в руку, когда он занес кулак, собираясь вступить в драку с констеблями во имя спасения Дэниэла, удалился в свою каморку на скотном дворе, чтобы поразмыслить и утешиться, успокоиться перед тем, как снова приняться за работу. Только сегодня утром хозяин, проявив удивительную дальновидность, отметил Кестер, дал ему задание, на выполнение которого у него уйдет два-три дня без необходимости получать дальнейшие указания, а к тому времени, он рассчитывал, Дэниэла освободят. Так думал он и все остальные – по неведению и наивности.
Несмотря на то что Дэниэл был безрассуден, суетлив – словом, импульсивен, зачастую мыслил и поступал неразумно, в своем доме он был судьей и законодателем, то ли в силу какого-то качества своего характера, то ли потому, что те, с кем он имел дело в повседневной жизни, по природе своей были ему преданы. Его решения – как мужа, отца, хозяина – ждали, пожалуй, даже более достойные натуры. Поэтому теперь, когда он ушел и оставил их при таких странных новых обстоятельствах, которые возникли столь внезапно, Белл и Сильвия, излив свои горестные слезы, казалось, растерялись, не зная точно, что им делать, ведь обычно каждый их шаг, каждое намерение диктовались мыслями о нем. Филипп тем временем постепенно приходил к выводу, что в интересах Дэниэла ему полезнее быть в Монксхейвене, где он мог бы выяснить, каковы наиболее вероятные варианты последствий дядиного ареста, и затем соответствующим образом позаботиться о его семье, чем стоять, как истукан, на кухне Хейтерсбэнка, глубоко сопереживая и терзаясь дурными предчувствиями, отчего он был не в состоянии произнести ни слова утешения и оттого внешне выглядел черствым чурбаном, хотя у него от боли разрывалось сердце.
И вот, когда его тетя, повинуясь своей укоренившейся склонности к порядку и соблюдению правил приличия, принялась убирать со стола посуду с едой, которая так и осталась в тарелках, а Сильвия, с опухшими от слез глазами, судорожно всхлипывая, стала помогать матери, Филипп взял шляпу и, рукавом смахивая с нее пыль и грязь, сказал:
