– Уходите. В этом доме посторонним делать нечего. У нас своих бед хватает. – И сразу же захлопнула дверь перед лицом гостьи.
Эстер не успела даже рта раскрыть, чтобы объяснить цель своего прихода. В замешательстве она топталась на темном мокром крыльце, размышляя, как же теперь привлечь внимание людей за запертой дверью. Ждала она недолго. Вскоре послышался голос, полный страдания и укоризны; кто-то снова подошел к двери и медленно отодвинул засовы. Дверь отворилась, на пороге стояла высокая сухопарая пожилая женщина, озаряемая светом очага, что пылал в глубине комнаты. К Эстер протянулась рука, подобная той, что простерлась и приняла голубя в Но-ев ковчег
[92]. Ее завели в теплую светлую комнату.
– В такую ночь даже собаку не гонят от двери, нельзя позволять горю ожесточать наши сердца, – отчитала Белл Сильвию и затем обратилась к насквозь промокшей незнакомке: – О, миссус, вы должны нас простить, на нас сегодня свалилось такое горе, и мы сами не свои, все плачем да сетуем.
Белл села и передником закрыла свое несчастное усталое лицо, словно чтобы из приличия спрятать личные переживания от чужого человека. Опухшая от слез Сильвия едва ли не со злобой искоса посматривала на незнакомку, которой все-таки удалось попасть к ним в дом. Ее как будто тянуло поближе к маме. Она присела рядом с ней на пол, обхватила ее за талию, почти легла ей на колени, по-прежнему буравя Эстер холодным, недоверчивым взглядом, который отталкивал и пугал бедную девушку, пришедшую к ним посланницей против своей воли, поэтому, войдя в дом, она с минуту стояла молча. Вдруг Белл опустила свой передник.
– Вы замерзли и промокли, – сказала она. – Идите к очагу, погрейтесь. Вы уж простите, что мы не можем думать обо всем сразу.
– Вы очень добры, очень, – отозвалась Эстер, тронутая тем, что эта бедная женщина явно пытается забыть собственное горе, дабы соблюсти законы гостеприимства; с этого момента она полюбила Белл. – Меня зовут Эстер Роуз, – представилась она, больше обращаясь к Сильвии в надежде, что та, возможно, вспомнит ее имя. – К вам меня прислал Филипп Хепберн. Я должна отвезти вас в Монксхейвен. Повозка ждет у перелаза.
Сильвия подняла голову и пристально посмотрела на Эстер. Белл, стиснув вместе ладони, подалась вперед.
– Нас зовет мой муж? – нетерпеливо спросила она.
– Чтобы вы увиделись с вашим мужем, – ответила Эстер. – Филипп сказал, что завтра его отправят в Йорк, а вы наверняка захотите увидеться с ним перед тем, как его увезут. И если вы сейчас поедете в Монксхейвен, завтра вы уже будете на месте и сможете увидеться с ним сразу, как только судьи вам позволят.
Не дослушав Эстер, Белл мгновенно подхватилась и кинулась туда, где хранилась ее одежда для выхода в город. Она едва ли поняла, зачем ее мужа увозят в Йорк, так ее захватила мысль, что она может увидеться с ним. Она не знала, как в такую непогоду, ночью, она доберется до Монксхейвена, да ее это и не интересовало, она думала только о том, чтобы увидеться с мужем. Но Сильвия из слов Эстер почерпнула больше, чем мать, и чуть ли с не подозрением в голосе она принялась расспрашивать гостью:
– Зачем его увозят в Йорк? Почему Филипп нас покинул? Почему он не пришел сам?
– Он не мог прийти и просил это передать: в пять часов он должен быть у адвоката по делам твоего отца. Ты ведь, наверное, понимаешь, что любые свои дела он бы отложил и пришел сам. Что касается Йорка, так сказал мне Филипп, а зачем – я не спрашивала. Я не ожидала, что у вас будет столько вопросов ко мне. Думала, вы соберетесь ехать сразу, как только услышите про возможность увидеться с отцом, – печально произнесла Эстер, высказав упрек, который шел прямо от сердца. Как можно не доверять Филиппу! Как можно тянуть время, когда надо спешить!
– О! – воскликнула Сильвия и вдруг издала отчаянный крик, в котором слышалась столь неизбывная мука, какую не передали бы самые горючие слезы. – Я, должно быть, веду себя невежливо и грубо, задаю странные вопросы, как будто мне нужны ответы, что вы можете дать. Но в глубине моего сердца у меня только одно желание: чтобы папа вернулся домой. Ведь мы его так любим. Я сама не знаю, что говорю, тем более зачем и почему. Мама так терпелива, а я места себе не нахожу. С ума схожу от горя, так что готова на стену лезть. Ведь его завтра отпустят с нами, когда он сам расскажет, почему он это сделал?
Сильвия с надеждой посмотрела на гостью, ожидая ответа на свой последний вопрос, который она задала тихим, умоляющим голосом, как будто решение зависело от Эстер. Та покачала головой. Сильвия подошла к ней, взяла ее за руки, как бы поглаживая их:
– Ведь его не станут наказывать слишком строго, когда все узнают, правда? В Йоркскую крепость сажают воров и грабителей, а не честных людей, как папа.
Эстер бережно и ласково тронула Сильвию за плечо.
– Филипп все выяснит, – ответила она, произнося имя Филиппа как заклинание, каковым оно и было бы для нее самой. – Поедем к Филиппу, – повторила она, всем своим видом и поведением понуждая Сильвию поскорей отправиться в недалекий путь.
Сильвия пошла готовиться в дорогу, бормоча себе под нос:
– Я встречусь с папой, он мне все скажет.
Несчастная миссис Робсон собирала для мужа кое-что из одежды. От волнения ее руки так сильно дрожали, что вещи одна за другой падали на пол, а Эстер их поднимала. Наконец, после нескольких безуспешных попыток убитой горем женщины, именно Эстер завязала вещи в узел и помогла Белл надеть плащ и застегнуть капюшон. Сильвия стояла рядом, не то что ничего не замечая, но явно думая о чем-то своем.
Наконец все было готово, ключ вручили Кестеру. Выходя из дома под дождь, Сильвия сказала Эстер:
– Ты очень хорошая девушка. Ты лучше могла бы заботиться о маме, чем я. Я только и умею что ворчать, и это еще в лучшем случае, а теперь получается, что от меня вообще никакого толку.
Сильвия заплакала, но у Эстер не было времени ее утешать, даже если б она захотела. В ее заботе нуждалась миссис Робсон, которая спешила на свидание с мужем, неровным шагом торопливо семеня по мокрой скользкой тропинке, что вела на гребень холма. Белл думала только о том, что в конце этого трудного пути ее ждет «он». Вряд ли она понимала, когда именно сможет с ним увидеться. Ее тоскующее сердце, измученный мозг сознавали одно: что сейчас каждый шаг приближает ее к нему. Уставшая, выбившаяся из сил после быстрой ходьбы в гору, причем против ветра и под проливным дождем, она ни на минуту не остановилась, пока они не дошли до повозки, ожидавшей в проулке, и Эстер пришлось едва ли не поднимать ее на переднее сиденье рядом с кучером. Она укрыла и укутала несчастную пожилую женщину, а сама залезла в сено в задней части повозки и села почти вплотную к продрогшей, плачущей Сильвии. Сначала они обе молчали, но потом, пока они ехали в Монксхейвен, Эстер стала мучить совесть. Ей хотелось сказать Сильвии что-то доброе и хорошее, но она не знала, как начать. Каким-то образом, сама не зная почему, не размышляя об этом, она пришла к выводу, что слова Филиппа – лучшее утешение, которое она могла бы дать. Она уже их передавала, но, по-видимому, они были восприняты без особого внимания.
