Кестер закончил свою речь и, довольный собой, осушил бокал, затем причмокнул губами, вытер ладонью рот, сунул в карман пирог и ушел.
Вечером Сильвия сообщила мужу о визите Кестера. Филипп утаил от жены, что это он уговорил старика навестить ее, равно как и тот факт, что он слышал, как пришел старик, – точно в то время, когда он сам собирался зайти в гостиную выпить чаю, но не зашел, чтобы не мешать их общению. Сильвия приняла молчание мужа за недовольство и закрыла от него свое сердце, в котором только-только начали зарождаться теплые чувства к нему. Она снова впала в состояние вялого безразличия, из которого вывести ее могли лишь упоминания о прошлом или заботы о матери.
Эстер с удивлением обнаружила, что Сильвия относится к ней с симпатией. Постепенно она тоже привязалась к Сильвии. Не будь Эстер воистину добродетельна и благочестива, она безумно завидовала бы женщине, ставшей женой Филиппа. Сильвия же, казалось, изливает на нее всю свою любовь. Ее доверие умиляло Эстер, трогало до глубины души, но понять этого она не могла. С одной стороны, Сильвия помнила, как грубо она обошлась с Эстер в тот дождливый ветреный день, когда та приехала в Хейтерсбэнк, чтобы отвезти ее и мать в Монксхейвен и организовать им свидание с заключенным под стражу мужем и отцом. Сильвию поразило, с каким безмерным смирением Эстер отреагировала на ее оскорбительное поведение – поведение, которое, как она понимала, у нее самой сразу же вызвало бы яростное негодование. Сильвия не могла взять в толк, как человек совершенно иного душевного склада, нежели у нее, способен моментально простить гнев, который сама она не смогла бы позабыть; и, потому что Эстер в свое время повела себя так безропотно, Сильвия, зная, что сама она отходчива, подолгу не злится, решила, что все позабыто. Эстер же полагала, что слова, которые она сама могла бы произнести только в том случае, если бы ее вывели из себя, гораздо более значимы, и потому восхищалась Сильвией, удивлялась, что та сумела обуздать свой гнев и полностью изменила к ней свое отношение.
Эти две столь непохожие женщины по-разному отзывались и на то искреннее расположение, что Белл выказывала Эстер со дня свадьбы дочери. Сильвия, которую окружающие всегда дарили любовью, причем с избытком, так что она зачастую не знала, что ей делать со всей этой любовью, не сомневалась, что в сердце матери она занимает главенствующее положение, хотя заботу Эстер больная женщина порой ценила даже больше. Эстер, жаждавшая любви, которую ей недодавали, и оттого разуверившаяся в собственной способности пробуждать нежные чувства, думала, что быть любимой – это огромное счастье, и потому боялась, что Сильвия приревнует к ней мать, ибо та не скрывала своей привязанности к Эстер и, бывало, предпочитала ее дочери. Но такая мысль Сильвии даже в голову не приходила. Она была бесконечно благодарна любому, кто делал ее мать счастливой; как уже говорилось, Филиппа за то, что он угождал Белл Робсон, Сильвия вознаграждала обилием улыбок – никакое другое его деяние не склоняло ее к такой щедрости. И, когда несчастная миссис Робсон говорила о великодушии и доброте Эстер, Сильвия принималась от всего сердца нахваливать и превозносить ее. А Эстер ее льстивым речам и актам благодарности придавала куда большее значение, чем они того заслуживали. Она считала, что это проявления добродетели, хотя в случае Сильвии, в отличие от Эстер, это отнюдь не подразумевало избавление от пагубных соблазнов.
Казалось, Сильвии самой судьбой предопределено очаровывать людей, даже тех, кто был ей безразличен. Она расположила к себе Джона и Джеремаю Фостеров, которые искренне радовались тому, что Филипп выбрал в жены такую чудесную девушку.
Сначала они были критически настроены к женщине, помешавшей осуществлению их прекрасного плана поженить Филиппа и Эстер. Им было жалко Дэниэла Робсона, которого постигла жестокая участь, но, будучи исключительно деловыми людьми, они опасались, что связь Филиппа Хепберна с дочерью висельника не лучшим образом скажется на доходности магазина, на вывеске которого стояли его и их фамилии. Но все возможные приличия требовали, чтобы они засвидетельствовали свое почтение молодой супруге их бывшего приказчика и нынешнего преемника, и первыми гостями, которых приняла Сильвия после бракосочетания, стали Джон и Джеремая Фостеры, явившиеся к ней в своих воскресных костюмах. Они нашли ее в гостиной (столь знакомой им обоим!), где она крахмалила чепцы матери, которым следовало придать особую форму. Давать на этот счет указания Фиби Сильвия не посмела.
Она немного смутилась оттого, что гости застали ее за этим занятием, но Сильвия была у себя дома, и это придало ей смелости. И она оказала им столь любезный и благочинный прием, и сама выглядела столь милой и женственной, да еще поразила стариков своей домовитостью, что сразу же развеяла все их предубеждения против нее. И они, покидая магазин, первым делом задумались о том, как бы им отдать ей дань уважения и пригласить на званый ужин в доме Джеремаи Фостера.
Сильвия ужаснулась, получив приглашение на это свадебное застолье, и Филиппу пришлось использовать все свое влияние, дабы настоять, хотя и в мягкой форме, чтобы она уважила стариков. Ей случалось бывать на шумных сельских вечеринках вроде той, что была организована в доме Молли, и на веселых празднествах, что устраивали под открытым небом по окончании сезона сенокоса, но ни разу она не присутствовала на светском приеме в доме друзей.
Сильвия попробовала отказаться, сославшись на необходимость присматривать за матерью, но Филипп знал, что в данном случае он не должен идти на поводу у жены, и призвал на помощь Эстер, попросив ее посидеть с миссис Робсон, пока они с Сильвией будут в гостях. И Эстер охотно, даже с радостью согласилась – ей это было больше по нраву, нежели выход в свет.
Филипп и Сильвия, рука об руку, степенно прошествовали по Мостовой улице, затем по мосту и стали подниматься на холм. По пути, отвечая на вопросы жены, Филипп наставлял ее, как вести себя в качестве новобрачной и самой почетной гостьи. И в итоге, вопреки своим намерениям и желаниям, преуспел лишь в том, что окончательно напугал Сильвию, внушив ей, что это важное торжество, на котором необходимо соблюдать определенные незыблемые правила и в нужное время произносить определенные речи. И если грациозный от природы человек способен быть неуклюжим, таковой Сильвия была обречена быть в этот вечер.
Бледная и несчастная, она сидела за столом на самом краешке стула, церемонно изрекала учтивые фразы, которые, по словам Филиппа, приличествовали случаю, а сама только и думала, как бы поскорее оказаться дома, в своей постели. Тем не менее после ее ухода все, кто был на ужине, вынесли единодушный вердикт: это – самая красивая и воспитанная женщина, какую они когда-либо встречали, и Филипп Хепберн поступил правильно, что выбрал ее себе в жены, хоть она и дочь преступника.
Оба хозяина проводили ее в прихожую и вместе с Филиппом помогли ей надеть плащ и обуться, а потом стали рассыпаться в старомодных комплиментах и добрых пожеланиях. Речь одного из них вспомнится ей в последующие годы.
– Значит, так, Сильвия Хепберн, – сказал Джеремая. – Мужа твоего я знаю давно и говорю откровенно: ты сделала правильный выбор. Но если когда-либо он станет худо заботиться о тебе или плохо с тобой обращаться, приди ко мне, и я устрою ему головомойку за неподобающее поведение. Помни, отныне я – твой друг и готов встать на твою защиту!
