Теперь игра слов в новгородском договоре меняла его смысл до неузнаваемости. Согласно немецкому тексту, предполагалось, что дерптский епископ исследует поднятый русскими вопрос о дани и в третий год перемирия отошлет результаты своего расследования в Москву. Если же он этого не сделает, то следствие должна будет провести вся Ливония. А в русском тексте договора стояло, что ливонцы обязуются собрать и через три года выплатить дань, а в случае неисполнения этого условия русский царь сам пойдет собирать дань! Откровенная угроза объявления войны превратились под пером переводчика Мельхиора в миролюбивое пожелание царя самому принять участие в разысканиях через своих послов… (sine sacke suluest undersocken mith beschickinge syner baden)
[127].
Перед нами ошибка переводчика или умысел участников переговоров? Для средневековых договоров вообще-то характерна подобная терминологическая двусмысленность. Дипломаты больше всего боялись навлечь на себя гнев пославших их монархов, поэтому нередки случаи, когда каждая сторона писала в своем варианте договора то, что велел монарх. Разница текстов договоров устраивала всех. Русские дипломаты Адашев и Висковатый отчитались перед царем Иваном Грозным, что дело сделано, Ливония обещала заплатить. Ливонские послы по возвращении могли заявить, что они отвергли страшные и необоснованные претензии «московского варвара» и согласились только на «расследование» вопроса о дани. В любом случае это было на руку обеим сторонам, и 24 июня 1554 г. в Новгороде они скрепили договоры печатями
[128].
В Ливонии, несомненно, понимали, что послы слукавили и что ситуация складывается не столь замечательно, как хотелось бы побывавшим в Москве дипломатам. Переписка орденского магистра Генриха фон Галена, рижского архиепископа Вильгельма с их адресатами в Ливонии и Европе свидетельствует, как показал М. Маазинг, что среди лансгерров были страх перед «русской угрозой», опасение, что неплатеж дани может привести к войне. Магистр обвинял дипломатов в превышении полномочий
[129]. Но дни шли за днями, ничего страшного не происходило, и победило традиционное для Ливонии довольно легкомысленное отношение к договорам с Россией.
Даже когда в 1555 г. новгородский посланник Келарь Терпигорев прибыл в Дерпт для подтверждения соглашения, ливонские политики утвердили договор, но с «протестацией». Под ней понималось право оспорить договор в камерном суде Священной Римской империи. Сразу же обнажилась пропасть между юридической культурой европейски образованных ливонцев и дипломата московского царя. Терпигорев понятия не имел, что такое «протестация». Когда же ему объяснили, с трудом скрывая ликование («уж император-то поставит московитов в границы!»), он равнодушно ответил: «А какое моему государю дело до императора?».
Заключительное поведение Келаря Терпигорева в изображении ливонского хрониста Бальтазара Рюссова весьма символично: он кладет грамоту, в которой подтверждается обязательство ливонцев платить дань, себе за пазуху, и объясняет присутствующим смысл своих действий: «Ведь это маленькое дитя, которое нужно холить и кормить белым хлебом и сладким молоком. Когда же ребенок подрастет, то наверное заговорит и принесет большую пользу нашему великому князю». По Ниенштедту, Терпигорев выразился еще более образно: угостив провожавших его ливонцев на радостях водкой «по русскому обычаю», отдавая своему подьячему грамоту, он сказал: «Смотри, береги и ухаживай за этим теленком, чтобы он вырос велик и разжирел». Как мы видим, ливонские хронисты, для осмысления положения Ливонии прибегли к образу беспомощного, но готового к употреблению домашнего скота, вроде дойной коровы, разжиревшего теленка, которого уловят в сеть, затравят собаками и вообще отдадут на заклание, а он ведет себя, как несмышленый теленок
[130].
Следующие полгода ливонцы занимались архивными изысканиями, результатом которых стали пять старых договоров: два из городского архива Дерпта и три — из епископского, в которых о дани не было ни слова. Посчитав, что они таким образом «сыскали дань», дерптский епископ и магистр направили в начале 1557 г. посольство в Москву, снабдив его обнаруженными документами.
Аргументы послов не произвели на царя никакого впечатления: он посоветовал им «отставить их безлепичные и непрямые речи» и исправиться во всех делах. Как показано В.Е. Поповым, напрасно орденские послы убеждали Ивана Висковатого, будто магистр «…и вся ливонская земля поняли тот пункт, который записан в последней грамоте не иначе как «расследование, наведение справок» (нем.: nachforschung, erkundigung) y а не «собирание» (samlung), как это толкует царь и государь всея Руси: поэтому это недоразумение, будто дерптский епископ обязан давать царю всея Руси подать или дань…»
[131].
В марте 1557 г. послы были «бездельно отпущены с Москвы». Ливония занервничала, и было от чего — призрак войны подступил неожиданно близко. «А теперь из-за глупого недопонимания одного слова все зашло так далеко», — говорилось в инструкции новым дерптским послам в Москву в сентябре 1557 г.
[132] Только теперь ливонская дипломатия решила начать торг о сумме выплат. Но было уже поздно: в ноябре 1557 г. при дворе Ивана Грозного выйдет русская грамота об официальном объявлении войны Ливонскому ордену
[133], а в январе 1558 г. поместная конница перейдет реку Нарову и начнется первая война России и Европы…
