– Но это странно, господа, – сказал Лабушев, ища поддержи. – Для чего эта девица? Нельзя ли обойтись без нее?
Эггерс сложил листок.
– Воля покойной будет исполнена в точности. Пока госпожа Тимашева не появится здесь, оглашение невозможно…
– Господин нотариус, будет ли нарушением закона, если отложить оглашение не более чем на час?
Все, кто был в кабинете оглянулись. Даже тетушка не удержалась.
– Нет… Разумеется, нет… – проговорил Эггерс.
– Тогда прошу немного подождать, – сказал Пушкин, выходя из угла. – Она проживает в двух шагах отсюда, в гостинице «Лоскутная». Привезу ее так быстро, как только смогу.
Не дожидаясь бесполезных разговоров, Пушкин вышел из кабинета.
16
Второй день на службе было полегче. Голова не болела, а была, как чугунное ядро. Кирьяков бережно подпер ее рукой. Перед ним лежало не законченное с прошлого года дело, но писать сил не было. Леониду Андреевичу хотелось только одного: чтобы волшебная сила перенесла его из сыска куда-нибудь в отличный ресторан или в трактир Тестова и перед ним оказалась полная тарелка дымящегося супа с ушками. Или жирная уха из стерляди. Или даже полный казанок суточных щей. Картина была столь манящей, что Кирьяков жадно сглотнул.
Тут у его стола появилась какая-то фигура. Кирьяков осторожно поднял голову. Перед ним почтительно кланялся господин существенного вида: дородное тело в дорогом костюме. Намного дороже, чем хотел, но не мог себе позволить чиновник сыска. Купец был все тот же, что и вчера. И дело его, на полкопейки, было все то же. Сейчас начнет канючить и донимать.
– Что вам угодно? – страдальчески спросил Кирьяков, уже готовя следующий ответ: «Ищем, как найдем, сообщим».
Купец (это был Иков) дружелюбно кивнул, понимая тяжкое положение.
– Сюрпризец у меня для вас, господин полицейский…
– Прошу, говорите яснее…
Иков подвинул стул и уселся со страшным скрипом. Так и пронзившим голову. Кирьяков поморщился.
– Нашел я эту мерзавку… Знаю, где проживает.
– И где же? – без надежды на спасение спросил Кирьяков.
– В гостинице «Лоскутная»… Видел, как сегодня завтракала…
– Прекрасно… Как найдем, сообщим вам…
Купец только усмехнулся.
– Зачем искать, что найдено. Извольте со мной в «Лоскутную» пожаловать, укажу на нее. Там и схватите негодную…
Еще не хватало заниматься ловлей неизвестно кого.
– Сейчас не могу, много дел… Как-нибудь после…
– Так мы ведь понимаем-с. Зачем просто так за столом сидеть? Отобедаем, не побрезгуйте угощением. Закажем, чего душа желает. У них кухня знатная. В обиде не останетесь… Как вас по батюшке?
– Леонид Андреевич, – сказал Кирьяков, оживая перед видением обеда.
– Вот и славно, друг сердешный, Леонид Андреевич… Поехали в «Лоскутную», вдруг как раз застанем. И сцапаем!
Оставались последние сомнения.
– А если не будет ее? Придется долго ждать…
– Сколько надо, столько и посидим. За столом время летит – только успевай… Так что, Леонид Андреевич, поехали. И развлечетесь, и дельце обделаете… – Иков распахнулся дружеские объятия.
Видение становилось явью. Не тарелка, а целый роскошный обед ожидал Кирьякова. Отказаться было невозможно. Как ни трудна служба чиновника сыска, а кому-то ее делать нужно…
У полицейского дома ждали сани Икова. Ямщик полетел с гиканьем с бубенцами. Как полагается везти богатому купцу нового друга из полиции.
17
От гостиницы отъехала пролетка. Пушкин успел заметить в ней Прасковью: узнал шапочку и полушубок. Догонять не имело смысла: компаньонка отправилась одна. Наверняка отправлена к Живокини. Или с белым флагом – к мадам Львовой.
Портье уже помнил его. И отправил мальчика в мундирчике за мадемуазель Тимашевой. Мальчик вернулся быстро и передал: просили подождать. Пушкин сел в кресло и стал ждать. Ему торопиться было некуда. Можно было представить, что сейчас происходит в кабинете нотариуса. Как раскаляется атмосфера. Какие теплые чувства испытывают родственники, еще не зная, кому что достанется. Без помощи Прасковьи Настасья изволила одеваться не меньше получаса.
Она вышла причесанная, в светлом платье. Оставив кресло, Пушкин подошел к ней.
– Вы? – сказала она, как будто не ожидала увидеть. – Это так неожиданно.
– Прошу вас одеться и поехать со мной.
Тимашева обеспокоилась.
– Что… Что-то случилось?
– Сейчас будет происходить оглашение завещания… Ваша тетушка Терновская пожелала, чтобы вы были в числе приглашенных…
– Я? – удивление Настасьи было искренним. – Зачем же я? Я ее почти не знала… Она меня не знала…
Оставалось только развести руками.
– Воля покойной… Надеюсь, не испугаетесь поездки со мной без Прасковьи? Тут совсем рядом, на Никольской…
Настасья задумчиво покивала.
– Хорошо, сейчас спущусь…
Пришлось ждать еще полчаса, прежде чем барышня вышла в шубке и шапочке. Отведенное время уже вышло, но Пушкин не сомневался, что их будут ждать. Он не стал предлагать барышне идти пешком, нежное создание привыкло к загранице, а не к московским тротуарам в снегу. Тем более извозчики стояли в очередь.
Все пять минут, что пролетка тащилась от Тверской мимо Воскресенской площади, через Иверские ворота на Никольскую, Настасья сидела молча, сжавшись нахохленной птичкой.
Пушкин представил мадемуазель Тимашеву Эггерсу. Нотариус отпустил комплимент такой приятной барышне и пригласил в кабинет. Где все сидели по местам. Последний свободный стул достался Настасье. Как раз между мужской частью наследников и женской. Лабушев с Фуделем смотрели на нее с явным презрением, Живокини пыталась вспомнить племянницу, которую видела еще ребенком. Рузо не обратила внимания. И только страшная мадам Львова улыбнулась и ободряюще похлопала ее по руке. Тетушка умела прощать. А Настасье требовалась поддержка.
– Итак, теперь все в сборе, – сказал Эггерс. – По поручению госпожи Терновской Анны Васильевны и во исполнение ее воли завещание вскрывается.
Из той же папки он вынул конверт большого размера и вскрыл клапан ножом для бумаг. Лист завещания помещался в него целиком, без сгибов.
– «Моя воля… – прочитал Эггерс, кашлянул и продолжил: – Ныне собравшимся после моей смерти таким образом завещаю… Подруге мой Львовой оставляю пятьсот руб-лей. Секретарю моему Рузо выдать сто рублей. Большего не стоишь, работу исполняла дурно, только про свои глупости думала… Племяннику моему Алеше Фуделю вручить мою фотографию, что выберет со стены. Кузену моему милейшему Петеньке Лабушеву дарю самовар серебряный, чтобы не коньяк, а чай пил… Тебе же, сестрица моя милая Вера, старый бурнус, что валяется, молью поеденный, у меня в шкафу…»
