— Ты хоть знаешь, сколько времени?
Катя махнула рукой.
— И пусть.
В театре их шаги как-то по-особому гулко раздавались в воздухе. Катя ощущала в себе необычайную легкость, как будто бы выпила шампанское.
В маленьком кабинете Марк повернулся к Кате и достал из шкафа бутылку шампанского.
— Откроем?
— Я только что об этом подумала.
— Телепатия в действии.
Когда шампанское пенилось в бокалах, Марк сказал ей таинственным шепотом:
— Булгаков как Христос явился мне в Индии, когда я жил в ашраме. И тогда я понял, что должен вернуться в Москву, закончить свои поиски смысла жизни и заняться конкретным делом.
Москва. Конец 1933 года — начало 1934-го
Он ощущал, что ему иногда становится трудно дышать и просто физически не хватает воздуха. Снился Париж, яркий, недосягаемый.
В газете «Известия», которую он купил, было сообщение о новом американском после и его фотография.
Лена, приглядевшись, сказала, что вроде симпатичный. Никаких предчувствий не было. Вот только остро и сильно кольнуло в сердце: к чему?
Спустя несколько дней был приятный подарок от Жени: пасынок сделал вырезку из «Вечерней Москвы». Американский посол Буллит посетил спектакль «Дни Турбиных» и сделал запись в книге отзывов: «Прекрасная пьеса и прекрасное исполнение».
Неожиданно он почувствовал странное волнение: было лестно, стыдно и приятно. Почему-то подумалось, что вот человек, который может все оценить достойным образом. Давно не было признания, которое спасало бы от ужаса и безнадежности, давно.
Американский журналист Лайонс подбивал клинья, хотел, чтобы он передал пьесу в другое издательство.
Подумалось: «Подвох!»
Он любил в жизни четкость и определенность, вот ее как раз и не было. Все было ненадежно и зыбко. И от этого сдавали нервы.
Неожиданно обнаружилось, что договор на «Турбиных» с Фишером закончился, и он решил все-таки передать пьесу Лайонсу.
Некий товарищ из его окружения крикнул, что теперь ему открыта дорога за границу, и он может ехать. Один.
Он стиснул зубы. Это отдавало явной провокацией, и нужно было не поддаться ей. Он громко и внятно сказал, что никуда не поедет без Лены, и для большей убедительности перекрестился. Не зная, поверили ему или нет. Он ощущал, что вокруг роятся провокаторы, которые выслушивали и высматривали каждый его промах, каждую деталь рассматривали под лупой. Он нервничал от того, что вынужден был внимательно следить за собою и не делать никаких поспешных или ложных шагов. Хотелось поскорее въехать в новую квартиру в Нащокинском переулке и писать, писать и писать.
Булгаков уже предвидел: как все наладится, и он еще сможет сделать то, что ему предназначено. Но въезд затягивался: проводка, окраска, вроде бы мелочи, но без этого нельзя, и все тянулось до невозможной тоски.
Казалось, это тянется жизнь, которую уже не перепишешь и не вернешь при всем желании.
И странный случай, который еще раз убедил его в том, что слово тонко связано с реальностью, особенно его слово. Он диктовал жене о пожаре в квартире Берлиоза, и вскоре в квартире вспыхнул настоящий пожар.
Лена нечаянно рванула таз с керосинки, которая полетела в угол, где был керосин. Этот случай стал настоящим потрясением. Он тушил огонь и до последнего не хотел вызывать пожарных, собирался справиться в одиночку. Пожарные с милицией приехали, когда все было кончено.
В голове мелькнуло: «Ведь смог же, смог!»
В конце марта переехали на новую квартиру в Нащокинском, и почти сразу же другая приятная новость: записка от американского посла Буллита с просьбой дать экземпляр «Турбиных». Он отказал, решил, что не время.
Было предчувствие, что эта история не закончилась, может быть, он хотел лично познакомиться с послом, а не давать ему пьесу по первому требованию. Наверное, в глубине души все было именно так. Он знал себе цену.
Все вокруг завертелось с фантасмагоричной силой.
Он по-прежнему писал пьесу «Блаженство» об Иоанне Грозном и машине времени. Сюжет был хорош. Но одновременно требовалась переделка под сценарий «Мертвых душ» Гоголя по заданию Пырьева. Но главное было в другом. Отказ, отказ, в заграничных паспортах. Он так надеялся на это. Прощай, зарубежная поездка. Всем мхатовцам выдали паспорта, а им с Леной — отказ. И сразу на улице прихватило сердце. С трудом добрались до квартиры. Ужас! Настоящий кошмар…
Глава 6
Вход в царство Персефоны
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны…
Осип Мандельштам
Москва. 1935 год
Он сидел за столом, нахмурившись.
Москва, которая была для него такой притягательной вначале, постепенно теряла свою магию и очарование. Здесь все было не так, как виделось на первых порах. Ему хотелось внести свой вклад в мировую политику, он не скрывал, что всегда был честолюбив. Но чем дальше, тем больше он понимал, что его слова теряют вес. Рузвельт все меньше и меньше прислушивался к нему и поступал по-своему.
Так какого черта он тут делает?!
Эти слова он произнес вслух по-русски и невольно рассмеялся, прихлопнув ладонью лежавшие перед ним бумаги.
Если бы не роман с прелестной балериной Олей Лепешинской, стало бы совсем тоскливо. Он был увлечен Олей, Лелей, яркой, живой, непосредственной, и эта вспышка флирта скрашивала его существование.
Его всегда тянуло к богеме. Он не мог этого скрыть, несчастная больная спившаяся Луиза была из той же когорты артистических натур, но все же Леля была другой. Он угадывал в ней за легкостью, порханием железный характер.
Быть балериной — это не шутка. Здесь и вправду нужны стальные нервы, попробуй пробиться на балетный Олимп! Столько соперниц, недругов, завистников, постоянные тренировки и спектакли, когда пальцы на ногах стираются в кровь.
Неожиданно он вспомнил Зельду Фицджеральд. Она тоже одно время брала уроки балета, хотя менее всего походила на балерину, но ей было важно доказать свою самостоятельность любой ценой, как, впрочем, и Луизе.
Во рту стало горько. И чего ей не хватало? Ведь было все, но он не удержал Луизу в своих руках, хотя так старался и так многое прощал! Измены, попойки, лесбийские связи.
Но она не ценила его усилий, с радостью бросаясь все в новый и новый омут приключений, не желая ставить точку в круговороте страстей.
У них была дочь! Как она, мать, могла с такой легкостью отречься от собственного ребенка? Ведь ясно, что при таком образе жизни доверить воспитание ребенка ей ни в коем случае нельзя…
