Несколько мгновений они молча глядели друг на друга. Затем в глазах Сергея РобЕртовича вспыхнуло что-то диковатое, подбородок поехал в сторону, изо рта вырвался сдавленный рык… И он зашёлся таким хрипатым гоготом, что едоки за соседними столами все как один вздрогнули и повернули к ним головы.
– Ты что подумала?! Великий… это же конь мой, ко-о-о-нь! – он не мог говорить, всхлипывал, утирая слёзы, давился истеричными рыданиями и трясся, как в падучей. – Эт же лошадка моя, коняга любимая, там, на Кипре… Не классик, нет! О-о-о-о-ох!!! Не классик! У того яйца несъедо-о-о-бные!
В этот день, как в старые добрые времена, они сидели до упора. Надежда пила компот из сухофруктов, он ласкал и успокаивал язык, пострадавший в битвах за русскую литературу.
А Сергей РобЕртович прилично набрался. Он тянулся рукой к её красивой крупной руке на белой скатерти, гладил её, повторял:
– А помнишь, душа моя, помнишь, какими мы были глупыми, смешными и мужественными засранцами? Как мы ни хрена не понимали ни в бизнесе, ни в людях: не знали, кому взятку дать, как бумагу на тираж посчитать… Помнишь, как меня отделали бандюки, нанятые «Логистом-W», и бросили подыхать на запасных путях Савёловского, а ты меня искала с двумя купленными ментами?
– И нашла! С пробитой башкой и сломанными рёбрами.
– Когда я упал, мне хотелось замереть и притвориться мёртвым. Но я слышал, как один сказал: «Надо ещё найти ту рыжую суку и вырвать у неё сиськи», и я поднялся на карачки и ползал под их сапогами, пока не рухнул, – чтобы ты успела уйти из офиса…
– …и мои сиськи остались при мне. Просто мы хотели делать книги.
– Это ты хотела. И мне велела хотеть. А я за тобой и тогда хвостиком бегал, и сейчас бы побежал, не оглядываясь на семью, на бизнес… Душа моя! Почему ты не вышла за меня, дурака, а?
Официанты давно убрали со столов, на кухне звенела посуда; прощально взмахнув белым крылом, отправлялись в стирку скатерти. Эти двое сидели, держась за руки, протянутые через стол, будто отплывая на плотах друг от друга, пытались удержать себя – прошлым; и говорили, говорили, то принимаясь петь, то хохоча, то отирая слёзы.
Любого другого посетителя здесь давно погнали бы вежливо в шею, но здешние ребята слишком хорошо знали, кто такой Сергей РобЕртович, за минувшие годы видали его разным: суховатым, сумрачно-деловитым и отстранённым, и в гневе видали, и сильно пьяным, но всегда – очень щедрым. Так что беседе старались не мешать.
Тюлевые занавески на окнах поминутно вспыхивали зимним узором – за окном шарили фары машин, взрывались трескотнёй мотоциклы, струилась по узкому тротуару запоздалая компания. А за ней странным эскортом, с тяжёлым цокотом прошествовали две лошади. Это было так неожиданно – в центре столицы, – что и Надежда, и Сергей РобЕртович примолкли и повернули головы к окну, за которым близко-близко и медленно, как в воде, мерно кивая гривами, проплыли соловый с буланым.
Глава 4
«Мой нежный член…»
Почему она за него не вышла…
Про себя усмехалась: хороший вопрос. Смешно не смешно, а в молодости Серёга смиренно принимал её насмешливую дружественность, хотя так и не смог понять и принять отказа – вначале шутливого, потом угрюмого, категоричного, отрывисто, сквозь зубы брошенного. «Но почему, почему?!» – повторял он шёпотом. Без комментариев, как любят писать борзописцы. Без комментариев, без объяснений, без единого ласкового слова. А сколько лет может надеяться мужик?
Второй раз в её жизни он возник, когда Лёшику исполнилось месяцев девять. В дверь позвонили, и Надежда, как обычно, когда не ждала кого-то знакомо-привычного, вроде няни, подкралась на цыпочках к двери и приложилась к глазку. Там, на лестничной клетке, торча вперед носом и подбородком, стоял кто-то длинный, тощий, аккуратно стриженный, весь в варёной джинсе. Она его не узнала. Выждав ещё два-три мгновения, он подался к двери, привалился к ней плечом и проговорил:
– Ты дома. Я видел, как ты коляску затаскивала.
И поскольку Надежда по-прежнему молчала, от страха покрывшись мгновенным жгучим холодом, он, запинаясь на каждом слове, продолжал:
– Я всё сделал, как ты велела. Я здесь, башли там. Адвокат попался супер-класс, но меня не выпускают. – Он помолчал, собираясь с мыслями или от волнения подбирая слова. – Я тебя искал, искал… Никто там, в газете, адреса не хотел сказать. Ну, я сунул штуку зелени дядьке седому, стол справа, у окна, и он молча начертал адрес на бумажке. Душа моя!
В это мгновение Надежда его и узнала: это ж был тот лабух с американским наследством, тромбон несчастный, дурацкий РобЕртович! Она загремела цепями-замками, рванула дверь и возмущённо крикнула:
– Сколько-сколько ты дал этому козлу Поворотникову?! Он всё вернёт как миленький!
Сергей РобЕртович переступил порог, будто прибыл на конечную станцию, откуда не собирается дальше двинуться ни на шаг, и тревожно проговорил:
– Женись на мне! У меня будет до хрена зелёных, и все они твои и твоей девчонки… или пацана. Только женись на мне, душа моя!
– В смысле, ты меня покупаешь? – уточнила Надежда презрительно. – Но за бόльшую сумму, чем Поворотникова.
Он топтался в прихожей, не смея снять куртки, уже совсем не понимая – что и как правильно говорить этой потрясающей девушке, от волос которой в свете потолочной лампы лучи отходили, как от святых на картинах старых мастеров.
– Проходи, миллионер, – сказала она. – Только не топай, ребёнок спит. И женщине говорят «выходи замуж», а не «женись».
В то время она уже носила гордое звание «представителя зарубежного издательства в Москве», не заработав пока на этом ни копейки. А вокруг по всей стране сыпалась и кусками отваливалась жизнь, еду добывали по карточкам, спекулянты зверели, шахтёры бастовали, по окраинам империя истекала кровью и уже загнивала в гангрене в преддверии неминуемых ампутаций.
Газетка «Люберецкая правда» хирела и чадила, как догорающая свеча. Учёба в универе тоже чадила, держась, как на ниточке, на отменной памяти Надежды, на умении по чужому небрежному конспекту, выданному ей на две ночи, воссоздать, проработать и представить на зачёте-экзамене целый пласт убедительных знаний. Последние доллары за родительский дом она держала в почтовом конверте за батареей, свою квартиру в Люберцах сдавала за ничтожную, каждый месяц усыхающую плату.
Но заработки мерцали! Заработки уже стояли стеной за её порогом, и явление рабочей силы, ещё одной пары мужских рук, она расценила как добрый знак. Усадив РобЕртовича на кухне, сварила ему кофе, подогрела жареной картошки с грибами и, усевшись напротив нового своего сотрудника, стала «вводить его в курс бизнеса», методично проговаривая всё по три раза, ибо незваный гость смотрел на неё глазами оглушённого кролика. Она говорила, поминутно возвращаясь и трижды объясняя детали: издательский план, бизнес-модель… бухгалтера, курьеры, типографии, поляки… Почему – поляки, откуда и при чём здесь поляки, он просто не спрашивал – какая разница? Говорила Надежда быстро и чётко – надо было уложиться часа в полтора, пока Лёшик не проснулся. Через каждые пять минут откидывалась на стуле и требовательно чеканила: «Задавай вопросы!»
