Генерал Мизрахи пребывал в ярости. Ему до пенсии оставалось года три-четыре, а тут такой скандал, такое ЧП: ненавистная пресса наглеет, говнюки в Кнессете рвутся на трибуну, каждый норовит дать интервью…
Ночной обыск и в обычное-то время – дело муторное. Длится всю ночь, в нём и надзиратели задействованы, и командир отделения, и сам начальник тюрьмы. Ночной обыск! Это все части Марлезонского балета, грянувшие разом!
Группа охранников с выставленными щитами, гуськом, на корточках вползают в отделение. Прикрыв щитом окошко двери, вскакивают, распахивают её и вламываются в камеру. Заключённых из камер выводят, и начинается рутина: дверь снимается с петель, разбирается унитаз, и нет такой щели, которая не подверглась бы тщательному осмотру. На одну камеру уходит час-полтора.
В четвёртом блоке обыск шёл полным ходом. Генерал Мизрахи сидел на своём любимом стуле, крепком и широком, с удобной спинкой. Если бы, неважно кто – судьба, небеса, министр юстиции или сам дьявол – дал отмашку закончить этот, как называл это сам генерал, «великий трах», – то, не сходя со стула, генерал уронил бы голову на грудь и захрапел на всё отделение, а может, и на всю тюрьму. И благородное эхо, ютящееся в старых каменных стенах, подхватило бы и разнесло по коридорам эти мирные звуки.
– А, док, привет…
– Можно вопрос, мон женераль?
– А ты способен хотя бы сейчас говорить по-человечески?
– Конечно. Интересуюсь, сколько ещё продлится этот грёбаный бардак.
– Шесть камер осталось, значит, до утра.
– Да что вы ищете-то?
– Как что? Телефон!
– А если я найду телефон в течение минуты?
– Серьёзно? – генерал поднял голову и с интересом уставился на дока: – Каким образом?
– Прищемлю одному из этих яйца. Дверью.
Начальник оторопел, похмыкал…
– Ну, знаешь, – сказал и головой покрутил. – Я думал, мы, марокканцы, дикие, но у вас, русских, просто мамы нет!
Присев на корточки перед стулом генерала Мизрахи, доктор Бугров без малейшего интереса смотрел, как ребята проверяют снятый унитаз.
– А ты чего пришёл? – вдруг спросил генерал, по-прежнему хмуро глядя на рутинные действия охраны.
Аристарх помолчал и сказал:
– Тот парень, который машину тебе моет…
– А что – он? Плохо моет?
– Да нет, моет как раз хорошо. Он ведь выходит в отпуски, правда?
– Слушай, колючка в дырке. Я сто раз повторял: с заключёнными нужно работать не только кнутом, но и пряником. Вот у Анвара Сулеймани шесть пожизненных. Он хорошо себя вёл, сдал сообщников, и я снизил ему срок до пяти пожизненных.
Это была знаменитая хохма генерала, и он довольно улыбнулся. Доктор Бугров не улыбнулся в ответ.
– Так выходит он из тюрьмы или не выходит?
– Он образцовый заключённый, комиссия по отпускам одобрила его выходы. Что ты хочешь, говори?
Доктор Бугров поднялся, склонился к самому уху генерала, толстому и кудрявому, и тихо проговорил:
– На всякий случай: сверь даты его отпусков.
– Зачем? – встревоженно, в недоумении спросил генерал. Спать ему почему-то сразу расхотелось. – Проклятый док! С чем сверить, говори толком!
– …с датами, когда отстреливали судей.
Он легко кивнул Реувену, командиру отделения (они приятельствовали и по вторникам играли в теннис), и пошёл на выход мимо ряда железных дверей. Перед тем как выйти, обернулся: вскочив со стула, генерал Мизрахи уже звонил по телефону.
* * *
«16 июня в тюрьме «Маханэ Нимрод» начинают голодовку палестинские заключённые.
По сообщению газеты «Гаарец», переговоры между Управлением тюрем и заключёнными (большинство из них – активисты боевых палестинских группировок) – провалились. Как утверждают заключённые, большая часть их требований к Управлению тюрем имела гуманитарный характер: заключённые требуют «полноценного лечения», прекращения ночных обысков в камерах, увеличения времени прогулок во дворе и разрешения фотографироваться с близкими во время свиданий. Один из главных пунктов в списке требований ХАМАСа к руководству тюрьмы – установить в том или ином блоке общественные таксофоны.
Как заявил в интервью корреспонденту газеты «Гаарец» Али Мансур Кадура, председатель «Объединения палестинских заключённых», «для удовлетворения этих требований не нужны стратегические решения силовых ведомств, поэтому действия Управления тюрем можно расценить как преследование и дискриминацию». По словам Кадура, если ситуация не улучшится, лидеры заключённых рассмотрят вопрос о распространении акций протеста на другие тюрьмы. Ранее на этой неделе стало известно, что заключённые ХАМАСа угрожают объявить голодовку после перевода десятков из них в тот блок тюрьмы «Маханэ Нимрод», где установлены глушители сигнала мобильных телефонов.
Управление тюрем пока никак не комментировало претензии заключённых».
* * *
Он привык к опасности.
За годы его пребывания в мире насилия, постоянных угроз и риска ему доводилось ощущать острейшие мгновения страха. Был долгий период (в самом начале), когда по нескольку раз в день, прежде чем сесть в свою машину, он зеркалом на длинной палке проверял днище автомобиля.
Самый длинный отпуск (целых три недели!) он получил от генерала Мизрахи после того, как на дверь его квартиры была привешена граната. Она не взорвалась, так бывает, – но глухой негромкий стук, сопровождавший её прыжки вниз по ступеням лестницы, долго его преследовал. Он вскакивал среди ночи и, схватив пистолет, босиком летел к входной двери; затем часами стоял, приникнув к глазку: стерёг движение невидимого врага.
Однажды, не разрешив заключённому гулять во дворе голым по пояс, он услышал от этого пожилого и на вид простоватого мирного дядьки: «Поостерегись, доктор. Мои люди всюду тебя достанут». Со смешком рассказав это Арону-грузину, в ответ услышал вполне серьёзное: «Ну всё, доктор Бугров. Теперь я в твою машину не сяду. – (Арон жил неподалёку, и доктор, бывало, подбрасывал его до дому, если совпадало время дежурств.) – Это же Йосэф Багри, крутой авторитет. Весь юг в кулаке держит».
«Выпиши наркотики, доктор, – говорили ему с доброжелательной усмешкой. – Что ж ты несговорчивый такой. Мы ж знаем, где ты живёшь».
Поразительным было то, что заключённые, насельцы перевёрнутого мира, и в самом деле знали всё о тюремном персонале: состав семьи, адреса и телефоны, обстоятельства разводов и браков. Великая праздность, сопровождавшая великую несвободу, обостряла слух, память, разжигала любопытство, заставляла наблюдать и запасаться сведениями впрок – авось пригодится. И пригождалось!
По-настоящему его прошиб холодный пот, когда на очередном утреннем приёме, отказав заключённому в идиотском требовании какой-то немедленной высокоточной и дорогостоящей проверки (голова болит, живот болит, пятка болит, нос болит…), он услышал: «У тебя ведь три дочки, а, доктор? И все три такие рыженькие… а старшенькой тринадцать, да?» Побелев от бешенства и страха, он заставил себя не поднять головы и даже не взглянуть в сторону ублюдка, – и услышал милейшее: «Да не, эт я просто, разговор поддержать… У меня внучка тоже рыженькая».
