И ведь что особенно досадно: она экипировалась, как бравый Портос накануне военной кампании: в сумке носила импортный газовый баллончик, РобЕртыч где-то достал, а в кармане носила ножик – перочинный, конечно, но острый, на Даниловском рынке гном-точильщик навострил. (Ей показалось, что тот схалтурил, слишком быстро сделал, слишком пялился на неё, и она строго спросила: «Хорошо поточили?» – «Не беспокойтесь, мадам, – ответил гном и подмигнул. – Острые ощущения вам гарантированы».)
Нет, не пригодилось, хотя на отсутствие острых ощущений жаловаться не могла. Да и не станешь ты ножик доставать, когда двое ребят с симпатичными лицами, остановив машину, спрашивают – как отсюда на Якиманку выбраться? И выходят оба с картой в руках, уткнувшись в неё с озабоченным видом. Один очень смуглый, у неё ещё мелькнуло: цыган. Второй, как нарочно, для контраста, – белобрысый, чуть не альбинос.
– Бедным провинциалам в вашей столице совсем кирдык-тоска, – говорит белобрысый, и так приветливо ей подмигивает, что она подходит, склоняется над картой в его руках…
Отчего все подобные вещи всегда происходят ошеломляюще внезапно, под дых? Она как раз склонилась над картой, поворачивая её под правильным углом… как белобрысый сорвал сумку с её плеча и нырнул в машину (а она всегда носила с собой всё, как бомж в своём рюкзаке, как клошар в тележке: документы, деньги – всё, всё! Сегодня везла в типографию кучу денег!). Другой, цыган, юркнул за машину, сел за руль. Молниеносным умом понимая, что бандиты сейчас уедут, увезут, увезут! – Надежда кинулась к дверце, где белобрысый, схватилась, рванула её, навалилась всем телом и заорала благим матом на всю улицу: «Стой, свола-а-ачь!!!» Сунулась прямо в открытое окно, протянула руку, пытаясь нащупать где-то там, внутри, на сиденье, на коленях негодяя сумку… Белобрысый сначала бил по её руке наотмашь, потом схватил руку, дёрнул, переломил о раскрытое окно, как ветку – аж хрустнула! Надежда дико вскрикнула и осела, сползла на землю, не выпуская заднюю дверцу здоровой рукой, не давая её закрыть. Дверца распахнулась, Надежду подхватили под мышки и втащили внутрь, машина рванула с места…
– Бля, Витёк, на хера ты её подобрал! – заорал тот, чернявый, что за рулём. Белобрысый, отбиваясь от вопящей женщины, орал тому:
– Да случайно! Тормози, выкинем её!
А неслись уже людной улицей, не остановишь…
Надежда на заднем сиденье страшно кричала – и от боли, и от ярости, – одной рукой продолжая бить того, проклятого, кто крутился рядом, отбиваясь. При этом сумка, сумка неслась поверх и впереди дикой, невыносимой боли в руке. Сумку надо было нащупать и дверь – рвануть! И кричать, кричать – люди добрые! Цыган гнал машину, безостановочно матерясь, проклиная безмозглого Витькá, пытаясь перекричать пассажирку, мчась на красный, зелёный, жёлтый, вжикая тормозами на калейдоскопе светофоров.
– Да заткни ты её!
Белобрысый, в отчаянии и злобе – ох, мегера, дерётся как мужик! – бил наотмашь нападавшую Надежду по рукам, по голове, пытался достать до горла обеими лапами и душить, но мелковат был, тощеват и трусоват; яростно извиваясь, она отбивалась ногами и левой рукой – правая беспомощно висела. И вдруг обмякла, голова откинулась: кулаком, с размаху он долбанул её в висок, так что из носа хлынула кровь, заливая плащ… Она разом смолкла, осела…
– Я её убил… – пробормотал белобрысый, удивляясь.
Тело сползло с сиденья на пол, и очень кстати; баба лежала, как мёртвая, под ногами ошалелого Витькá. Тишина… Обалделый, он сидел за спиной матерящегося Цыгана, пока ещё не понимая, как это случилось и что это сейчас тут произошло.
– Давай, выпихнем её… – жалко повторил он. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы женщины тут не было, совсем не было, – с её чёртовой сумкой, с её чёртовой кровью, которая заливала машину отца, взятую им из кооперативного гаража, пока тот в командировке.
– Куда, сука?! Куда – выпихнем?! Здесь, под носом у ментов? Сиди, блять, долбаный т-тупой кретин, дай мне думать!
Витёк замолк. Ему, взрослому двадцатитрёхлетнему мужику, хотелось плакать: всё пошло наперекосяк. Им было дано ясное указание: сумку сорвать и тикать. И бабла дали ровно столько, сколько это обычно стоит. Кто ж знал, что баба окажется такой упёртой и такой сильной! Вон, хруст какой стоял, когда он ей руку сломал, а она продолжала беситься и драться, как дикая пантера! Господи, и вот она уже дохлая, а теперь – куда? Что будет?! Тюрьма?!
Ехали в злобном молчании Цыгана часа два, уже в темноте, где-то по Симферопольскому, что ли, шоссе. Затем Цыган свернул на просёлочную дорогу и ещё ехал минут сорок, потом опять свернул, и машина запрыгала-запереваливалась по немыслимым колдобинам, так что тело мёртвой бабы подпрыгивало и ударялось о ноги Витька. Он совсем закоченел, боялся спрашивать – куда едут. Как по нему, так уже часа три назад можно было съехать в лесочек, вынести и оттащить мертвячку в кусты (он был уверен, что она мёртвая!) и валить, не оглядываясь. Ему ещё надо думать, как кровь с сидений отмывать. С папашей в дурачка не сыграешь.
Но он свой язык в задницу-то засунул и молчал. Цыган знает, что делает, он головастый. Это он придумал с картой к девушке подвалить – мы, мол, провинциалы, заблудились… Всё могло получиться легко, играючи, если б не…
Наконец остановились перед каким-то тёмным сараем. Витёк откинулся на сиденье, опустил стёкла, закрыл глаза. Пахло деревней, далёким дымком, где-то глухо и тоскливо протрубила корова. И небо такое было чистое, звёздное – эх, вернуться бы часа на четыре назад, взять банку пива, завалиться к Маринке.
…Поодаль, на узкой, горбатой, почти заросшей травой грунтовке угадывался жёлтый туманец заблудившегося на сельском перепутье одинокого фонаря, а ещё дальше взлаивала собака.
– Вот, – наконец сказал Цыган. – Этот сарай от совхоза остался. Сюда вообще никто не суётся. Это тёткин бывший совхоз, так что я буду в курсе, если кто эту найдёт… Фонарь есть тут у тебя?
– Фонарик есть, да, в бардачке посмотри! – засуетился Витёк, показывая пальцем, где смотреть, словно Цыган не знал, что такое бардачок.
Цыган включил потолочную лампочку, обернулся, заглянул вниз… В тусклом и неживом свете залитое кровью лицо завалившейся на бок молодой женщины казалось изжелта-коричневым. Он головой покачал: надо же, во что влип из-за этого гадостного кретина! Вышел, оставив дверцу открытой, и подошёл к двери сарая, висевшей на петлях. Потоптался, вошёл внутрь, обошёл сарай. Вернулся к машине.
– Нормально, – сказал. – Там остатки старой соломы. Оттащим эту, закидаем соломой. Давай, вылезай, бери её под мышки!
Витёк, приободрённый сменой тона с матерного на деловой, нагнулся, подхватил под мышки и с натугой приподнял тело.
– Ты… за ноги её бери, – пропыхтел.
С трудом они вытащили тело из машины, понесли к сараю.
– Тяжёлая… – с удивлением отметил Витёк. – Большая…
Вспомнил, какой стремительной и лёгкой показалась ему молодая женщина, когда обернулась с напряжённым лицом, а потом заулыбалась, склонилась над картой, и закатное солнце вызолотило удивительные пряди её волос, выбившиеся из-под зелёного берета. Берет сейчас валялся где-то на полу машины.
