Какие мощные пальцы оказались у хрупкой испанки! Лебединым крылом изогнув локоть левой руки над грифом виолончели, опустив голову с густой суровой чёлкой, колебавшейся в такт ударам смычка и движениям руки, она посылала и посылала захлёстывающие пассажи, вослед которым следовала торопливая исповедь фортепиано: вопрос, вопрос без ответа, и снова – вопрос. Прав был Володя: Манфред очень недурно и, главное, так вдохновенно, так пылко играл на рояле!
Вдруг Павел поднялся и, неловко сутулясь – а живот выпирал и нависал над брючным ремнём, – стал торопливо пробираться к боковой двери. Секунда – и он показался на крыльце; стоял там, опираясь ладонью о столб деревянного навеса, содрогаясь от хриплого кашля. Вот оно: сигарный дым, упоительный для человека здорового, для астматика – истинное проклятье, аллерген, провоцирующий приступ. Продолжая кашлять, Пашка добрёл до виноградной беседки и грузно опустился на скамью, где с видимым облегчением снял пиджак и бросил рядом. Нащупав ингалятор в кармане брюк, достал его и дважды вдохнул. Яростно, мучительно рыча, собрал мокроту в груди и смачно сплюнул в песок. Здесь, в тени рожкового дерева, где стоял Аристарх, было слышно, как он матерится чуть не в полный голос – из-за музыки в гостиной его услышать не могли, да и кто там поймёт бескорыстное отчаяние русской матерщины.
Его появление было подарком, внезапным, как и «Арпеджионе» Шуберта, и так же внезапно, под глубокую нежность виолончельных пассажей, к Аристарху вернулись и апатия, и недоумение: как он здесь очутился и что собирается сказать этому бесполезному гаду, жизнь которого и дальше будет зависеть от ингалятора под рукой. И сразу испугался, что Пашка уйдёт, вернётся сейчас в гостиную, а дальше его уже не достанешь: глупо надеяться, что он откроет дверь на твой стук или оклик.
Но Пашка не торопился возвращаться в плотный воздух сигарных услад, он сидел на скамье в виноградной беседке, покачиваясь в такт хриплому дыханию, время от времени сплёвывая мокроту и даже слегка постанывая. Прошло минут семь… Наконец он поднялся и не к двери в гостиную направился, а медленной раскачкой, скрипя по песку, пошёл прямо на Аристарха. От неожиданности тот застыл, буквально распластавшись по стволу, за которым стоял… Пашка миновал его шагах в пяти, не заметив. Вот как усыпляет бдительность уединённость этого местечка, подумал Аристарх, провожая взглядом астматика; как убаюкивает виолончельный интим.
Наклонившись, он выхватил из кармашка рюкзака телефон и портмоне, запихнул в карманы… Рюкзак? Да пусть валяется – пустой, кому он нужен.
Хрипящий и поминутно сплёвывающий Павел – чувствовалось, что прихватило его нещадно и слышать он мог только себя, свой хрип, свой мучительный выдох, – грузно поднимался по дорожке, что вела на верхний ярус, к открытому бассейну. Может, инстинктивно искал место подальше, повыше – отдышаться? Аристарх выждал два-три мгновения и двинулся следом.
Открытый бассейн, небольшой прямоугольник шесть на пятнадцать, выдолбленный в массиве каменной террасы, был окружён кустами лаванды и дрока. При солнечном свете, наверное, красиво – лиловое с жёлтым вокруг бликующей бирюзы: бассейн был выложен мелкой сине-зелёной плиткой и подсвечен в воде. Сейчас лишь две голубые лампы: вода в бассейне да луна, до краёв налитая водой небес, освещали это уютное уединённое место.
В торце бассейна была пристроена барная стойка, в нишах которой наверняка имелось что выпить. Пашка подошёл, заглянул внутрь, наклонился, почти исчезнув из виду, – выбирал что-нибудь для себя? Разумно: крепкий алкоголь расширяет бронхи. Из-за барной столешницы виднелась его наклонённая жирная-тугая спина.
Эта минута всё решила.
Как в юности – да и позже, в течение всей жизни, когда он «просто делал», переступая внутреннюю преграду, просто брал барьер, как лошадь на скачках, – Аристарх скользнул к бортику бассейна, пробежал по нему и остановился шагах в пяти от барной стойки, в чёрной тени очередного дерева, дожидаясь, когда Пашка выберет себе бутылку по вкусу. И когда тот разогнулся, беззащитно озарённый луной, и выставил на стойку две початые массивные бутыли и бокал, – вкрадчиво позвал из темноты:
– Аристарх Семёнович? Аристарх Семёнович Бугров?
Пашка упал за бетонную стойку, будто его и не было. Для астматика, прихваченного приступом, мелькнуло у Аристарха, реакция потрясающая.
– Кто? – крикнул оттуда. – Кто это?
Когда вынырнул, в его руке уже глухо отсвечивал пистолет. Вот те раз. Выходит, в гости к мирным банкирам и аукционистам сей болезный клиент зачем-то явился с оружием. Ай-яй-яй, а ведь здесь так дорожат покоем, так гордятся безопасностью гостей… Аристарху был знаком этот приём: многие охранники за пределами тюрьмы носили оружие на щиколотке, на липучке. Неплохой вариант, только бывает, что сам себе ненароком ногу отстрелишь.
Стоя в глубокой тьме под кроной дерева, он слышал тяжёлое прерывистое дыхание Пашки, вновь мельком отметил: запущенная астма… хотя думать стоило бы о пистолете в Пашкиной руке. И шагнул навстречу из тени.
– Стоять! Кто ты?!
– Тень отца Гамлета, гнида, – проговорил он почти задушевно. – Прямиком из гороховецкого ледника. Только тень могла тебя достать на такой высоте.
Пашка замер на мгновение, – осознавая, не веря, не желая поверить… Задохнулся от ярости, застонал – заматерился:
– Руки! Руки поднял, сука!
Аристарх поднял руки, с усмешкой проговорил:
– Ну-ну, Пашка. Ты повторяешься. К чему тебе труп – здесь? Это не Гороховец. Другая страна. Понимаю, что убивать тебе по всему миру разрешено, но здесь всё-таки… больно красиво, а? И неудобно, частная собственность. И не с руки тебе сейчас с трупом возиться – вон какой приступ у тебя. Да и найдут всё равно, в деревне меня видели… «Джерузалем, Джерузалем!» – наши пальчики пробьют по базе. Я всю жизнь на виду, всю жизнь – тюремный врач… Обнаружат ахинею какую-то: ещё одного Аристарха Бугрова. Кинутся к тебе за комментариями. Помилуйте, возопят банкиры, которому же из них мы должны наследство выдать?!
– Ах ты, сссука! Повернулся, пошёл! – прохрипел тот, захлёбываясь мокротой. – Щас увидишь, как…
– Эх, Пашка, если тебя не доконает твоя астма…
Тут всё разом случилось: выстрел ожёг его правое плечо, а Пашка согнулся в жесточайшем, неудержимом кашле.
Аристарх ринулся головой вперёд – тараном ему в грудь, опрокинул на барную стойку, левой рукой стиснув Пашкины пальцы с пистолетом, коленом саданув его в пах, но не попал. Тот – сильный, сволочь! – ворочался, отбивался ногами, пытался извернуться и выстрелить. Пережав ему локтем горло, Аристарх навалился всем телом, стал медленно левой рукой отжимать руку с пистолетом дальше, дальше… Снова тот захрипел-зашёлся в кашле, всей тушей съезжая вниз, увлекая за собой Аристарха. И минуты две, по-медвежьи сцепившись, под бурное виолончельно-фортепианное fortissimo, объявшее, казалось, окрестные горы на много километров окрест, они ворочались и катались по краю бассейна, один пытаясь вырвать оружие, другой пытаясь убить. В следующее мгновение Пашка снова зашёлся в кашле, Аристарх вывернулся из его хватки, с силой ударил его в грудь и, вырвав пистолет, вскочил и отпрыгнул в сторону.
